Только б жила Россия - [30]

— Надо бы… сперва…

— Спать! — оглушительно рявкнул Петр. — Макаров, проследи, пока мы в траншеях заняты будем.

…Бомбардировка митавских укреплений длилась десять часов кряду — с вечера до утра, и не наобум, как при Азове или Нотебурге: только б напугать, а повезет, и раскрошить кое-где верх «муры», остальное докончит приступ… На кроках, вычерченных загодя, со слов лазутчиков, воочию рисовались казармы, погреба с великими зелейными припасами, батареи и отдельные стволы, комендантский дом. Часть осадных пушек — еще затемно — была развернута против главных ворот, накоротке.

Обстрел усиливался, мастерски направляемый Корчминым, — поднаторел в устье Невы, на шведских фрегатах! Петр, взмокший, прокопченный насквозь, ни на миг не покидал шанцев. Долгоного рысил от мортиры к мортире, сам наводил, сам подносил запал, а на все уговоры Брюса и Корчмина ответствовал неизменное:

— Уйти в шатер никогда не поздно. Верно, дети?

— Точно так, ваше… господин капитан! — гаркали сивоусые бомбардиры в ответ.

— Во, глас божий!

Иногда он застывал над бруствером, из-под руки смотрел вперед, причмокивал, довольный. Бомбы влипали кучно, замок понемногу заволакивало густым дымом, сквозь который прорезывались там и сям бурливые снопы огня.

— Что, не по нраву? А мы еще… Навались!

В пять пополудни канонада вдруг стихла, оборванная на самой высокой ноте. Безмолвствовали и шведы: огненные волны шли с четырех сторон, сдвигали смертельное кольцо, грозя ворваться в подземелья, и солдатам гарнизона не оставалось ничего иного, как из последних сил тушить пожар.

— Ага, припекает… Славно, славно! — Петр оглянулся вокруг. — Ну, кто смелый до Кнорринга наведаться? Ты, гвоздь-Ягужинский? Бери простыню почище, барабан, ступай. Наше условие твердое: решит сдачу сей секунд — согласимся с пропуском гарнизона к морю, нет — пусть пеняет на собственную дурь! — И вдогонку: — Допрежь умойся, не то подумает: не офицер, а трубочист какой!

Поодаль сдержанно-спокойно улыбался Родион Боур, одетый по-походному.

— Радуйся, парнище, твой черед. Корпус готов, ни о чем не забыто? Ну-ну. Погоди, не торопись. Что такое Бауск, представляешь ясно? Сие — последний Карлусов клык в здешних местах, кроме Риги. Выдернем, и кампания в кармане, и лети до зимних квартир… Кто там главенствует у евреев?

— Подполковник Сталь фон Гольштейн!

— Фамилия почему-то знакомая…

Рен гулко захохотал.

— Помнишь, герр Питер, у Нарвы мне попался, с бумагами сверхсекретными? Его кузен!

— Вот и встретятся через малое время! — Петр кивнул Боуру. — Если будут сидеть крепко, предлагай аккорд, бог с ними… Да, еще одно! О Карлусе узнавай, ты ведь у нас теперь крайний. А разведав, пиши надвое: которое — правда, которое — слух, во избежанье напрасной тревоги…

Петр скосил глаза на крепость, и у него екнуло сердце: с обугленных, в осыпях, стен спускались длинные белые полотнища. Кнорринг предпочел не искушать судьбу.

16

Рано утром с пяти концов гродненского ретраншемента раскатилась барабанная дробь. Опрометью забегали капралы, подгоняемые сержантами и обер-офицерством, туда-сюда мотались под хлесткими ударами головы сонных солдат… Понемногу обозначились — вокруг черных знамен — роты инфантерии и кавалерии, грянула команда: «Пррравое плечо — вперед!» Колонны выходили к виленской дороге, строились вдоль обочин.

— Смирно! Равнение на середину!

Мимо войск проехали — оба с надутыми лицами — Александр Меншиков и фельдмаршал Огильви, первокомандующий, тут же расстались: один галопом полетел по большаку, второй шагом вернулся к каретам, где стояли великий канцлер литовский Радзивилл, гетманы Вишневецкий и Огинский, посланники европейских держав, прибывшие к армии, прочий сановный люд.

Молодые драгуны, сгуртованные в задних шеренгах, дивились на роскошные одежды усачей-магнатов.

— А золота, а звезд, а узорочья… Коняги, понима́ешь, и те в яхонтах! — завистливо косил оком рейтарский сын Свечин, ерзая в седле. — Мне бы камушек, самый крохотный, и деревня с двумястами душ — эвон она!

— Так много?

— Сказал бы лучше — мало!

— Ну есть среди господ и поскромнее, — переговаривались в капральстве. — Тот, к примеру, что с главным командиром беседует…

— Иоганн Паткуль, депутат лифляндский, — определил Свечин. — Торопыга! Свеи дважды к плахе присудили, а он все прет наперекор… Ноне — чудны дела твои, господи, — в послах расейских при польском короле!

— Немчура? — тихо спросил курносенький драгун.

— А что такого, или вокруг ее нету?!

— Наше вам с кисточкой, «короеды» чертовы! — прохрипел кто-то за спиной. Обернулись — Ганька Лушнев, иссиня-бледный, перегнутый чуть ли не в двое, в отрепках, отдаленно напоминающих серый школярский кафтан.

— Ты откуда, лиходей?

— Откуда, откуда! — пробормотал Ганька. — Из клоповника, лазаретом именуемого… Не бывали? Счастливцы!

— Никак просквозило где-то?

— Во-во! Битую седмицу не мог ни сесть, ни лечь…

— Выпороли? — наконец догадался кто-то.

Лушнев зло перекосил губы, сплюнул перед собой.

— Всё — преображенец, фельдфебель ротный. Бесперечь придирками донимал… Но я отыграюсь, дайте время… Не я, так брательники мои!

— А где неразлучная троица? — спросил Митрий Онуфриев. — Будто в воду канули, честное слово!