Тогда, в дождь - [14]

— Иду, иду! — она уловила сердитый взгляд Ауримаса. — Все понятно, — повернулась она к Сонате. — Мне тоже надо разыскать своего, ну, Гарункштиса…

— Мике?

— Да, литератора… Такова наша доля — гоняться за ветром… и, как говорит мой папочка…

— За ветром?

— Ага… все, мы, Соната…

— Я ни за кем не гоняюсь, — сказала Соната.

— И я — ни за кем… — пожала плечами Марго. — Но приглядеть за нашими ребятами, Соната…

— Ты как хочешь, а я — не гоняюсь, — Соната выпятила губы; они дрожали. — Неужели тебе еще неясно, Марго?

— Ясно, ясно, дорогуша, — Марго приподняла руки, словно обороняясь. — Ах, мне все насквозь ясно, Соната.

Она пристально глянула на Ауримаса, слегка задумалась, ни с того ни с сего улыбнулась — себе самой или Ауримасу, — только не Сонате, нет, потом — руки в боки — повернулась и по-птичьи легко унеслась по коридору в зал; там уже гремела музыка.

— Ну, касатка, — проводил ее Ауримас взглядом. — Ох, была бы ты такая…

— Какая? — содрогнулась Соната, пронзив его своим зеленым взглядом. — Какая, Ауримас?

— Да вот такая… попроще…

— Я сущая овца, Ауримас. Другая бы на моем месте и не так с тобой сегодня… а я… Я овечка, и ты это знаешь, не то бы…

— Пойдем в зал. Музыка.

— Английский вальс?

— Танго. «Ла Компарсита».

— Это твое танго.

— Мое. И поэтому я приглашаю тебя. Только ты больше не сердись, ладно? Плохое настроение губит красоту. А я хочу, чтобы ты всегда была красивой.

— Хочешь?

— Ну конечно! Да ты и так красивая, Соната.

— Красивая овца?

— Ты сама знаешь, кто ты.

— Дай-ка зеркальце.

Ауримас подал ей зеркальце; Соната деловито глянула, пригладила пальцем брови; поправила ожерелье, одернула платье — опять новое, светло-голубое с зеленым отливом, взяла под руку Ауримаса и первая вошла в зал.

В залах, где устраивались танцы, Соната чувствовала себя как дома, а то и еще лучше (хоть ей не было и восемнадцати); Ауримасу порой казалось, что все эти залы существуют только для нее одной, стоило ей появиться, и в зале начинал сиять каждый уголок; такой партнершей можно было гордиться. Она и сама отлично знала, чего стоит — студентка-медичка Соната; высокая, статная, розовощекая, с волосами то густо-каштановыми, то отливающими золотом (цвет волос у нее менялся в зависимости от освещения), пышущая здоровьем, прелестная в своей юной женственности; несколько студентов поклонились ей. Соната едва заметно улыбнулась — всем сразу, беззаботно тряхнула головой, отвечая на приветствие, и тут же положила руку Ауримасу на плечо, тем самым давая понять, что до остальных ей и дела нет; она так же, как и Ауримас, любила это танго, хотя и обожала английский вальс. Танцевала она великолепно, в этом мог убедиться всякий, кому удавалось ее «отбить». Ауримас же довольно беспечно шаркал подошвами по навощенному паркету, подскакивал, словно цапля, а несколько раз вовсе не попал в такт; Соната удивленно посмотрела на него: она любила все делать старательно и хорошо, тем более танцевать…

— Ауримас, мы же танцуем…

— Я просто устал, — ответил он, когда танец кончился, и они сели на лавку у стены. — Всю ночь работал.

— Ночь? И как же ты работал… ночью?

— Я ведь тебе говорил: ловил золотую рыбку.

— Ничего смешного, Ауримас. Где ты был вчера? Мама ждала. И я тоже.

— Я писал, Соната.

— Целый день?

— Целый день. И еще ночь.

— Даже ночь?

— Даже.

— И что же ты писал… ночью?.. — спросила она, широко раскрыв зеленоватые глаза. — Любовное письмо? Мне?

— Себе, — Ауримас отвел глаза. — Любовное письмо себе самому. Длинное-предлинное… Поговорим о чем-нибудь другом, Соната.

Не поймет, незаметно вздохнул он, где ей понять, этой красотке, — ведь это не английский вальс, не танго и не фокстрот; Соната тут ничего не поймет, хоть она по-своему и умна и даже, может быть, хитра; иногда чересчур хитра — эта юная Соната, которой нет и восемнадцати; Ийя бы так не спросила: что ты писал, а если бы и спросила… Довольно! — он прикусил губу; да что это с тобой сегодня, — Ийя; какая еще Ийя? почему? ведь ее нет больше; это Соната с волосами скорее густо-каштановыми, чем золотистыми, Соната — прехорошенькая медичка Соната; в ее глазах сверкает зелененький вопросительный знак — зелененький, дрожащий — что ты писал? — будто осколок, отбитый от зеленой люстры; сказать? Да ведь не поймет, а если… а если она не поймет, стоит ли сыпать соль на раны, — если она…

— Я написал новеллу, — неожиданно для себя выпалил он; чуть не запнулся на слове новеллу. — В пять страниц.

— Ты?

— Я. А что в этом особенного? Я!

(Проболтался, застучало в висках, похвастался; а ведь решил… Ведь ты обещал! Ты, а не я! — закричал кто-то у него внутри — другой Ауримас; он даже вздрогнул — что, если Соната… Нет, нет, откуда ей слышать; ты, черт, обещал, а я… хвастун… Никому, нет, никому на свете, ведь конкурс закрытый, ведь еще неизвестно, что там… все эти заскоки, эта пелена перед глазами… хотя… Хотя это была вовсе не та новелла, а совсем другая — Ауримас написал ее как бы по инерции, возвратившись с почты; он все еще был в разбеге и не мог остановиться, точно пущенный по наклонной плоскости шар; бабушка спала, погасив огонь и завесив окна — как в войну, а его сон не брал — как пилота перед вылетом на ответственное задание, перед Атлантикой; у каждого, наверное, своя Атлантика, которую надлежит покорить, — большая или малая; своя гора: какая ни есть, а своя; что-то он совершил — только что, недавно — и поэтому сон его не брал; что-то очень важное и нужное — для того, нового Ауримаса, которому приспичило покорить свою гору; а прежний Ауримас снова сел за стол и погрузился в думы; спросишь — он, пожалуй, и не ответит, о чем думал; думал, и все; размышлял; и что писал — целую ночь — писал писал писал; чувствовал, верил, знал — и сам боялся этого слова: удалось; что-то ему удалось — не то перелететь через Атлантику, не то лишь взлететь над землей —