Точка слома - [3]

-За убийство мирных жителей освобожденных территорий.

-Фрицев?

-Австрийцев.

Милиционеры пошли дальше, так ничего и не ответив. Летов немного постоял на месте, не в состоянии даже пошевелиться, а потом быстро положил справку обратно, рванув к выходу. На душе было еще более гадко, чем обычно. И вот вроде все правильно они сказали, правду же сказали черт возьми, а все равно тяжко. Правду иногда крайне тяжело принять, а если быть точнее – то ее иногда вообще невозможно принять. Вот человек и существует, страшно мучаясь от этой правды. Как Летов, с апреля 45-го.

Теперь осталось добраться до Первомайского района, расположенного у станции Инская. В ее сторону иногда ходили поезда, и Летов очень надеялся, что сможет сесть на один из них без долгих ожиданий.

И вновь поезд несся, показывая свою великую мощь. Домишки Новосибирска размыто виднелись из окон, повсюду слышался треп пассажиров, из него вырывался яркий женский смех, детский голосок, тихий говор бабушки и крики куриц в клетке. Летов дремал, но дремал очень тяжко – постоянно трясся, бормотал что-то во сне. Сидящий перед ним мальчик постоянно смотрел на дядю, на его потное лицо. Мальчик думал, и правильно думал, что дядя болен; хотел спросить маму, но та тоже спала.

Летову снился тот самый момент. На заваленном штукатуркой и обломками кирпичей полу, лежат тела двух гражданских. Женщина, лет сорока, в белой от известке одежде, и ее муж в черном костюме. Под их трупами уже растекаются огромные лужи крови, собирая в свою красную пелену кирпичную пыль и известку. Ноги женщины согнуты в предсмертной агонии, а лицо мужчины отражает невероятный страх и надежду на выживание. Летов уже начинал что-то отдаленно осознавать: туман помутнения рассудка постепенно сходил. В голове не было никаких мыслей, только крик и взрывы гремели в ушах, перед глазами было все какое-то мутное, будто на них пленку наложили. Летов рычал, как волк, его периодически трясло – в своих черных от копоти, и местами красных от крови руках, он сжимал автомат, сжимал железно. Вдруг он услышал какой-то шорох. Инстинктивно он понял, что это немец – в доме были ССовцы. Он резко повернулся и, даже не посмотрев на стоящего в дверях человека, пустил по нему очередь. Какой-то дикий крик вырвался изо рта убитого, и тот упал на заваленный коридор. Только потом Летов узнал, что это был семилетний мальчик, который прибежал домой, увидев своих родителей убитыми.

Вдруг Летов начал слышать крики той женщины и ее мужа, крики на немецком – они молили о пощаде. Но Летов в тот момент не слышал ничего, он лишь рычал. В тот момент не слышал, а сейчас… Вдруг Летов проснулся, издав громкий стон и сдавив лицо грязными руками.

Он вышел в тамбур. Холод окутал тело, изо рта шел пар, продирая холодный плен, слышался вой ветра и стук колес. Руки перестали трястись, и это немного обрадовало Летова – так закурить проще. До Инской оставалось ехать немного, как раз хватит на то, чтобы выкурить хоть одну папиросу. Поезд уже ехал как раненый конь, медленно крутя колеса по поверхности рельс, были отлично видны деревянные, прогнившие домишки Первомайки.

… «Инская» осталась позади, а Летов вышел на большую улицу. Он шел вперед, просто в никуда – идти то было некуда. Ледяной сибирский ветер обдувал его преждевременно постаревшее лицо, качал потертые полы габардинового пальто, пытался продраться в больной мозг, но черепная коробка, заботясь о ветре, его останавливала. Глаза Летова были абсолютно пустыми – в них не чувствовалась даже тоска. Чувствовал он лишь страшную пустоту, поняв, что уже окончательно потерялся в этом мире.

Камышитовая коммуналка, в которой он жил, уже давно сгорела. Еще в 1944-ом мама, собрав в кулак все знания, полученные в начале 20-х по Ликбезу, писала ему: «Сынок! Миленкий! Тут такое случилося: комнатка то твоя, згорела савсем. Помниш свой двухэтажный дамишко то, так вот, алкаш один там, старый хрыч, и сполил дом, да и сам згорел. В твоей комнате семья жила Жени Номенькова – может помниш его, он у тебя как-то свидетелем праходил, ты говорил как-то. Ну семья то успела выбежать, ну а алкаш этот згорел, да и дом тоже. Как вернешси, тебе новую комнатку выдодут – может ко мне поближе, а то далеко так живем ж!»

Бог знает, выдадут ему эту новую комнатку или нет. Теперь уже не важно – рядом с мамой или нет, на кладбище не бывает жилплощадей для живых.

И тут Летов вспомнил письма мамы о том, что она откладывает ему деньги! А в последнем письме, что она уже из больницы отправила, зимой 47-го, она сказала, что деньги тетя Лена сохранит. На душе стало совсем немного светлее – словно между огромными тучами открылся просвет, маленький просветик. Появилось куда идти хотя бы сейчас.

Тётя Лена в прошлые годы была лучшей подругой матери Летова и мамой Лёхи. Летов знал ее с детства, как, впрочем, и самого Леху, поэтому совершенно не сомневался в том, что деньги, накопленные мамой, тётя Лена сохранит. К тому же, ей было просто не на что их тратить – сын погиб, мужа поезд задавил у Инской еще в 46-м, как писала мама.

Вот и знакомые места. Одноэтажные деревянные, прогнившие домики, со старыми, потемневшими окнами, и покосившимися заборами. Земляная дорога, изъезженная повозками. Изредка встречающиеся каменные двухэтажки коммуналок – в одной из таких и жила тётя Лена до войны. Слева – отделение милиции, где-то вдалеке здание райкома ВКП(б). Совсем рядом стрелочный завод и магазин №21.