То самое копье - [26]

4

В то раннее утро монастырь Чэньдо жил обыденной жизнью. Почтенные отцы предавались молитвам и самосовершенствованию. Новообращенные братья и пришлые служки занимались хозяйственными делами. Одни таскали воду, другие мололи ячмень, третьи сбивали масло. И так до бесконечности, ибо работы в монастыре было немало. Каждый знал свое место, и каждый исполнял свою работу. Обязанностью ламы Агван-лобсана было следить за их прилежанием и расторопностью. И не только это. Агван-лобсан входил в круг приближенных Далай-ламы Лозон-дантзен-джамцо-нгванга, четырнадцатого по счету воплощения Авалокитешвары[12]. Точнее, это был не сам Далай-лама, а его телесная копия, припасенная на тот случай, если настоящий Далай-лама, находящийся в изгнании, вдруг уйдет в нирвану. Вот тогда-то на сцене должен был появиться Лозон-дантзен-джамцо-нгванг номер два, ибо мир нуждался в гармонии.

Вместе с другими четырьмя наипочтеннейшими отцами Агван-лобсан направлял духовную жизнь миллионов приверженцев Учения, помогая мудрым советом и делом просветленному Лозон-дантзен-джамцо-нгвангу. Просветленный нуждался и в совете Агван-лобсана, и в его деле, так как от роду просветленному было всего лишь четыре года и, несмотря на непревзойденную мудрость, сокрытую в тайниках его души, к руководству приверженцами Учения Далай-лама не был готов. Вот здесь-то к нему на помощь и приходили Агван-лобсан и четыре других приближенных отца.

Проследив за работой ткачей и властным взглядом побудив их к большему усердию, Агван-лобсан отправился в покои Далай-ламы. Он шел, подсчитывая в уме, сколько шелковой материи соткут мастера за ближайшие дни. Выходило около двухсот кусков отменного шелка, подобного тому, из какого были скроены одежды Агван-лобсана и других почтенных отцов. Это было хорошо. Несмотря на неустроенность и хаос, все более поражающие мир, приверженцы Учения становились богаче и влиятельнее. Монах усмехнулся своей мысли, ибо никто из его собратьев не возражал ни против богатства, ни против власти, но заповеди, установленные Цзонкабой, запрещали даже думать о столь суетных вещах.

Агван-лобсан миновал небольшой дворик и, кивком отвечая на почтительные приветствия встречающихся на его пути братьев, вошел в коридор, ведший в покои Далай-ламы. Учитель был у себя и занимался обычным делом — совершенствовал созерцание, пятое из парамит[13]. Он сидел на ярко-желтом, украшенном кистями коврике, взгляд его был обращен в ничто, а сердце общалось с высшей мудростью. Агван-лобсан почтительно склонил голову, но мальчик не обратил на него никакого внимания. Несмотря на малый возраст, он уже был опытным лицемером. Родившийся в бедной семье и по прихоти Агван-лобсана провозглашенный наследником духа великого Учителя, мальчишка быстро вошел в роль, благо у него были опытные наставники, и частенько забывался, не оказывая должного почтения тем, кто столь счастливо изменили его судьбу. Было бы нелишне выпороть наглеца, но Агван-лобсан не мог этого сделать. Поступить так с великим Лозон-дантзен-джамцо-нгвангом было равносильно тому, чтобы высечь самого Цзонкабу. Но было бы, право, забавно и очень кстати!

Монах мысленно улыбнулся, сохранив невозмутимое лицо. Наконец мальчуган соизволил обратить внимание на гостя. Одарив Агван-лобсана долгим взглядом выразительных черных глаз, Далай-лама медленным кивком поздоровался со своим наставником. Тот ответил почтительным поклоном.

— Пора готовиться к беседе с пришедшими, мудрейший!

Лозон-дантзен-джамцо-нгванг вновь кивнул. При этом нижняя челюсть его дрогнула, подавляя рвущийся на свободу зевок. Оно и понятно, мальчугану более всего на свете хотелось порезвиться в саду, и ему было противно даже думать о том, что ему предстоит в течение долгих часов сидеть неподвижным истуканом перед вереницей верующих. Но, несмотря на малый возраст, он был обучен многому, в том числе и терпению. Поэтому он беспрекословно поднялся. Агван-лобсан извлек из большого, изукрашенного резьбой и позолотой ларя пышные парадные одежды Далай-ламы. Он уже шагнул вперед, чтобы помочь Учителю переоблачиться, как вдруг в покоях объявился гость, которого не ждали.

Он появился столь неожиданно, что юный Далай-лама вскрикнул и даже сам Агван-лобсан отшатнулся от неожиданности. Между тем гость не уделил монахам должного внимания. Вместо того чтобы почтительно поприветствовать Учителя, он вдруг предался занятию, самому непотребному из всех, что можно было вообразить в святом месте. Скорчившись в три погибели, незнакомец принялся извергать из себя полупереваренную пищу, обильно устлав омерзительно пахнущей массой мозаичный пол перед собою. Далай-лама и Агван-лобсан брезгливо поморщились, хотя подобное выражение своих чувств несвойственно исповедующим Учение.

Наконец гость очистил желудок и выпрямился. Теперь монахи могли как следует разглядеть его. Это был человек, пришедший с Запада, но вместе с тем облик незнакомца был необычен. Глаза его прятались за черными очками, на голове была странная шапочка — круглая, с небольшими, загнутыми вверх полями. Столь же странен был и костюм незнакомца, похожий на черную, плотно обтягивающую тело кожу. Сплюнув, гость вытер губы и осмотрелся. Как показалось Агван-лобсану, лицо его выражало презрение.