То, что нельзя забыть - [55]

Нам принесли закуски, а Михаил Аркадьевич не замечает Ириной обновки. Не стерпев, Ира спрашивает: «Михаил Аркадьевич, вам не нравится моя юбка?» — «Деточка, в этих юбках все жопы на одно лицо», — отозвался М.С. Шутка не показалась мне изысканной.

Внезапно гул переполненного ресторана затих, и в образовавшейся тишине прозвучал нагловатый ёрнический голос с пафосом провинциального конферансье: «А это Евтушенко!». Светлов, не поднимая головы, заметил: «А этот “душ человеческих инженер”, использовал свой единственный шанс быть замеченным». Эта реплика мне больше понравилась, и Евтушенко, которого увидел впервые, мне понравился тоже. Он пересекал зал уверенным шагом, молодой, высокий, красивый. Его лицо уже было отмечено отблесками будущей славы. Это был конец 50-х годов ушедшего столетия. Около шестидесяти лет тому назад. Какой огромный пласт времени, две жизни Лермонтова, две жизни Мазаччо, Рафаэля, более двух Китса. Уф!

Мы занимались обустройством своей квартиры. Когда смеркалось, выходили всей семьей на поиски предметов быта, которые «аборигены» выбрасывали за ненадобностью. Матрасы, на которых мы спали, стулья, на которых сидели, мебель, книжные полки еще в хорошем состоянии служили нам долго.

Вот в это время и появился в Париже Евгений Евтушенко — не как эмигрант или турист, но как гражданин мира. Он был недоступным советскому разумению человеком, для которого не существовало границ. Железный занавес если и был ему знаком, то в лучшем случае театральный противопожарный. Мы встретились за ужином у Целковых. Женя был в Париже проездом по дороге в Рим, где через день должен был состояться вернисаж его фотографических работ. Он приглашал Целковых и меня ехать вместе, тем более что он включил в экспозицию два моих портрета, сделанных им в Переделкино на могиле Пастернака незадолго до моей эмиграции. Евгений Александрович не мог осознать нашу социальную разделенность. Он — славный сын своего отечества, я — добровольный подкидыш в чужой стране. Расстроенный, я вернулся домой и рассказал Ире о встрече и о «провокационном» приглашении Е.Е. Совершенно неожиданно Ира говорит: «Ты должен поехать». «На какие деньги?» — спросил я, совершенно пораженный ее словами. «На последние», — ответила она.

День спустя, в забытом мною веселом возбуждении, я шел ясным утром по улицам Рима. Солнце освещало верхние этажи и карнизы зданий, а внизу еще лежала благодатная тень, мягкая, воздушная, прозрачная, которая хранит в себе ровное дыхание многовекового города. Только ли города — дыхание истории цивилизованного человечества. Конечно, это лишь мое культурное представление. Разве я мог это понять и почувствовать в мимолетном посещении Великого города? На подходе к галерее нас окружили корреспонденты. Замелькали вспышки фотокамер. Целковы и я поспешно отступили, чтобы не мешать гордой поступи чужой славы. Евгений преобразился. Он стал словно еще на голову выше. Засиял, и с этого момента в течение долгого летнего дня, затем до позднего вечера он был «на ринге»: без устали находил для всех слово, внимание, улыбку. Произносил спичи, тосты на языках, которыми, думаю, не владел, но которые проявлялись в нем бог знает каким знанием. Я наблюдал за Женей с нескрываемым интересом и завистью. Я думал: «В общей массе человеков на земле всегда присутствует категория тех, кого именуют неудачниками, — это рок; и другая с рождения обреченная — и это тоже рок — на удачу и успех. Евтушенко, безусловно, из числа вторых. Не родись Женя поэтом, он все равно, как говорится, «состоялся бы». Он мог стать адмиралом флота, маршалом авиации, предводителем какой-либо «справедливой» социалистической революции, как и ее погубителем… В чине поэта он мог стать нобелевским лауреатом и быть в этом клубе, несомненно, не белой вороной. Переполненному неуемной энергией, амбициями, острым любопытством и жадностью к жизни — ему было тесно только в литературно-поэтическом пространстве, и он следовал своей им же высказанной формуле: «Поэт в России — больше, чем поэт…». Вступив в жизнь накануне «Большого террора», по уровню жестокости не имеющего аналогов в истории, Евгений Евтушенко не только не был раздавлен этими жерновами, но стал на самом деле беспримерным баловнем власти. А ведь часто, очень часто ходил он по лезвию. Обвал славы, обрушившийся на него как ни на одного национального поэта в русской истории, мог бы деформировать любого… Но он выстоял, удержался — это многого стоит. Женя обладает качествами, которые никогда не позволяли ему перешагнуть нравственный предел.

Отступление

Перенеся страшную операцию, пережив невероятный психологический шок, Евтушенко появился, и это уже грандиозно, в Париже в большом зале ЮНЕСКО. Его вела к кафедре под руку его жена Маша. Я увидел изможденное, усталое, изрезанное вдоль и поперек глубокими «шрамами» страданий, страстей, переживаний лицо, напомнившее разом лик России.

Я почему-то опустил глаза.

Женя начал читать. Уже через несколько звуковых аккордов я услышал голос, наполняющийся энергией и восторгом, знакомый мне по литературным чтениям его молодости. Голос звенел и ликовал…