То, что нельзя забыть - [20]

Мы не очень-то понимали его слова, а потому и не могли их оценить. А сегодня вспоминаю с благодарностью, и пусть эти слова звучат для уха нынешних производителей нового искусства анахронизмом, — они обязательно прора­стут, как прорастают зеленые стебли сквозь асфальт.

Умный, красноречивый, интеллигент из бывших. Спасибо Вам, что были в моей юности, спасибо за ваши уроки. Жив Курилко(а)!

* * *

Мама по каким-то заботам уехала в Винницу. Уехала с младшим братом, меня оставила с теткой Марией, у которой в деревне Калиновка мы снимали комнату.

К вечеру этого дня тетка Мария ждала гостя. Я никогда не видел в доме го­стей. Раньше обычного она велела своей дочери Ганьке идти спать на другую половину, а мне постелила на печи. Печь делила просторную светлицу на две половины. Слева от печки стоял простой деревянный стол, две скамьи у стола и в торце — табуретка. У стены — топчан, тоже деревянный, крепко сколоченный, с сенным матрасом, устланным самотканым покрывалом, и несколькими подушками, уложенными пирамидой и сверху накрытыми льняной тканью с вышитым крестом орнаментом. Над топчаном висела картина, написанная на клеенке масляными красками: лебеди, лилии. Вот и вся простота быта.

Я начал было дремать, когда услышал металлический лязг клямки открывающейся двери. Пришел гость. Это был офицер, высокого роста для нашей с низким потолком светелки, в гимнастерке с погонами и с орденом на груди. На погонах две маленькие звездочки, как у моего папы. Он мне сразу понравился. Припадая на левую ногу, проходя мимо печи, он протянул руку и потрепал мою жесткую шевелюру. «Спи, спи, хлопец», — сказал он и прошел за печь, где тетка Мария хлопотала у стола.

Обычно я спал крепко, как все здоровые дети в моем возрасте, а тут проснулся. На печи было жарко и душно. В окошке была ночь. Черно-синий провал и одна яркая звезда под верхней перекладиной крестовой оконной рамы. Тетка Мария и гость говорили вполголоса, и я невольно прислушался к их странному и непонятному мне тогда разговору.

— Марийка, — говорил гость, — ну… погляди, какой дьявол вздыбил его, как оглоблю? Нет мочи. Дай подзасунуть хоть разок, один разок, Марийка.

— Що ви говорите, Петро Андрійович, гріх то ж який, Господи. Ось говорять, війна скоро скінчиться, може, мій Павлуша повернеться, і як же я буду…

— Обязательно вернется твой Павлуша, — страстно и торопливо подтвердил гость. — Вот тебе слово офицера. Избавь, Марийка, от сухостоя проклятого. Бачишь…

— Гріх, гріх… гріх, — как заклинание, повторяла тетка Мария, растягивая голос до еле слышного шепота.

— Нет греха, Марийка, война идет народная, отечественная. Я только туда и обратно. Хочешь, отвинчу орден, подарю.

— Петро Андрійович, дорогий, Господь з вами, навіщо мені орден. Ви його геройською кров’ю заслужили.

— Да, Марийка, кровью, то правда, кровью. Стучит в голове, не отпускает, к твоей доброте женской взывает, — молящим шепотом глухо гудел гость.

— Ви, Петро Андрійович, великий якийсь, боюся я.

— Да я только на полшишки, Марийка, тебе будет хорошо… Ей-ей.

— Добре буде, так? Добре буде… до-о-бре, — с новой интонацией и как-то отрешенно-благостно шептала Марийка в темноте за печкой.

Я заснул.

Утром следующего дня, расплющив глаза, увидел с печи картину, которая заворожила меня: квадрат солнечного света на полу, как если бы земляной пол светился изнутри. В центре слепящего рыжего пятна в перекрещении теней оконной рамы сидел хозяйский черный кот неподвижно, монументально, словно Сфинкс с вытянутыми передними лапами и поджатыми задними, как на одной гравюре Гюстава Доре. Мордой он упирался в упругий поток света, льющегося из окна. Мириады сверкающих пылинок-золотинок суетливо метались в луче, не смея преступить резко очерченную границу света и тьмы.

Так вот случилось, что одно обычное утро раннего детства стало поворотным моментом, подарившим мне осознанное чувство красоты представшей перед глазами картины. Это мировосприятие стало определяющим на всю мою жизнь.

Луч яркого света, рассекший непроницаемую тень избы в то утро, сегодня можно увидеть, не очень рискуя впасть в мистицизм, как благую весть. Было это весной, то ли в конце марта, то ли в апреле 1945 года, война окончилась в мае.

— Бориско, злазь з печі, — ласково позвала тетка Мария. — Ганька у дворі вже тебе чекає.

Тетка Мария всегда была ласкова со мной, а в то утро особенно, как мне показалось.

— А я приготую вам сніданок, млинці з медом, як ти любиш.

Вкуснее Марийкиных блинов я никогда не ел позже. Большие, круглые, темно-коричневые, с румяной поджаристой корочкой и сверху тонкий слой пахучего меда. Где пчелка Марийка собирала мед в это несытое время?

— Потім підемо доїти корову. Сьогодні наш день.

Я ужасно любил смотреть, как тетка Мария доила коммунальную корову. Она садилась на низкую с растопыренными ножками скамейку, лихо забрасывала до поясницы подол длинной юбки, широко разводила ноги и начинала доить. Я стоял рядом, чуть сбоку, и смотрел. Ее голые белые, крепкие ноги мерцали в полутемном коровнике, словно бог весть как сюда попавшие античные мраморные колонны. Тонкие струйки молока, натянутые, как струны, звонко ударяли по дну цинкового ведра.