То, что бросается в глаза - [33]

Несколько минут было слышно только их дыхание. Все длилось, по-прежнему полное ожидания, написал Фоллен. Я думаю, есть желание и в отсутствие тела, прошептал наконец Артур Дрейфусс.

Жанин прикрыла глаза, вздрогнула. Потом сменила тему, как за буек ухватилась: да! Раз уж мы говорим о моих вкусах, знай, что я люблю нугу и рождественское полено. Что отовсюду таскаю пластмассовых гномов, особенно если с пилой. Что хотела бы когда-нибудь сходить в оперу и поплакать, слушая музыку.

А ты был в опере? Нет, ответил Артур Дрейфусс. Хотел бы? Хмм. Посмотрим. Однажды я слышал «Лебединое озеро». Очень красивая история. Очень грустная. Я думаю, озеро – это слезы родителей похищенной девушки, которая по ночам превращается в лебедя, и в нее влюбляется принц. Его зовут Зигфрид. Это так красиво. Так… трагично. И музыка такая прекрасная, о, я плакал. Это было как рождение. Артур Дрейфусс теснее прижался к ней. Ни ему, ни ей ничуть не мешала мощнейшая эрекция. Они лежали удобно, переплетя руки, она на левом боку, он на правом, их светлые тела совместились, отражаясь друг в друге, открывая карту их желаний; глаза смотрели в глаза, сияя будущим, которое они рисовали друг другу, музыкой, которая их ожидала, всем, что встреча обещает вечного.

Еще я однажды плакал, слушая песню, сказал Артур Дрейфусс; мой отец тогда уже ушел, и мать ждала его со стаканом мартини, а по радио пела Эдит Пиаф. Этого меньше всего можно было ожидать, но он запел. Красивым и чистым голосом. Жанин Фукампре была тронута. Мой Бог, мой Бог, мой Бог, / Еще на миг со мной оставь мою любовь. / На год, на день, на час. / Пусть он придет еще один хоть раз, и моя мать танцевала в кухне, голая, со стаканом в руке, она была пьяна, вино выплескивалось через край, и она казалась мне красивой в своем страдании, в обнаженности своего тела, в безутешном горе, она кружилась, как волчок, и, смеясь, подпевала Пиаф: О, дай ему и мне не умирать! / О, дай гореть в огне и не сгорать, и глядя на нее, я заплакал, а потом она увидела меня, и поманила, и обняла, и заставила танцевать с ней, мы кружились, кружились, она упала, и я упал на нее, на ее сухую, уже холодную кожу, я плакал, а она смеялась. Сколько тебе было лет? Четырнадцать. Мой милый, прошептала Жанин Фукампре, целуя его влажные, мерцающие веки, мой милый. Артур Дрейфусс прижал к себе сногсшибательное тело, сказочные груди расплющились о его торс, казалось, он хотел вобрать их в себя, наполниться ими, стать ею, ее телом, этими грудями, ты задушишь меня, выдохнула Скарлетт Йоханссон, но мне нравится, и он обнял ее еще крепче, его член скользнул между ее ног, они захватили его, стиснули; живот ощутил пушистую, шерстяную ласку буйной поросли / заросли; тут он подумал о масляном фильтре «Ксара Пикассо», который предстояло заменить, чтобы отвлечься от того, что происходило ниже, на уровне тестикул. Не кончить, только не кончить сейчас, но ляжки Жанин Фукампре тихонько ласкали его член, и после масляного фильтра возникли портреты политических деятелей, собака, задавленная на дороге Шасс-а‑Ваш за лонгским кемпингом, лицо Алисы Саприч в «Мании величия», и, победа, эрекция медленно пошла на спад. Тебе не нравится, что я делаю? – прошелестела она. Нравится, о, нравится, но я не хочу спешить. Знаешь, ты можешь кончить.

Он поцеловал ее долгим поцелуем в губы, потому что не хотел говорить о наслаждении, не хотел слов для всего этого – они немного пугали его, слова. Он уже убедился в этом давеча, когда пытался высказать ей, что почувствовал, читая книгу Фоллена; пытался и ее заворожить, как вчера, когда говорил ей о Бароне на дереве в лесу Эави, а она приблизилась к нему, и их тела впервые попробовали двигаться в такт.

Это, быть может, и было словом начала. Молчание.

Потом Жанин Фукампре подвинулась к изголовью кровати, приблизив к губам механика, красивого, как Райан Гослинг, только лучше, свое сокровище, свои груди, сводившие с ума миллиарды мужчин на земле; это тебе, сказала она, я тебе их дарю, они твои, только твои, и Артур Дрейфусс с пересохшим ртом поцеловал чудесных близнецов, его язык отведал на вкус каждый квадратный миллиметр; его рот, его пальцы познали молочную сладость, шероховатость твердеющей в губах розы, щеки его ласкали атласную кожу, нос зарывался в нее, вдыхая новые запахи, тальк, мед, соль и стыдливость; Артур Дрейфусс жадно сосал груди Жанин Фукампре, прекраснейшие груди на свете, и он расплакался, а она прижала его красивое лицо к ним, набухшим от любви, переполненным желанием мужчин, жестом мамочки. Я с тобой, шепнула она, не плачь, не надо плакать, я с тобой.

Они полежали так неподвижно, переплетенные, спаянные, пока их сердца не забились вновь в спокойном ритме нежности; пока не высохла соль, приклеившая кожу к коже; потом он тихонько выдохнул «спасибо», и она почувствовала себя несказанно счастливой. Я бы хотела остаться так навсегда, это глупо, это невозможно, я знаю. Но я бы все-таки хотела. И ему понравились ее слова, потому что он думал в точности то же самое.

Чтобы такое длилось вечно. Чтобы можно было говорить слезами, потому что слова слишком неловки или самонадеянны, чтобы описать красоту.