«То было давно… там… в России…» - [78]

— Кто ж это дурак такой? Бывает ли такой на деревне?

Отец мне ответил:

— Нет, здесь нет таких. Это не те дураки — есть другие! Они кажутся умными… Вот эти-то умные — самые страшные. От дураков может погибнуть вся страна.

«Вот так история, — подумал я. — Кто ж это?»

* * *

Утром я был в школе. Как хорошо в школе: парты желтые, чистые, товарищи, пенал, перышки, книги с картинками, «Родное слово» и все такие веселые друзья… С Ленькой будем гонять кубари ужо, на льду. Ах, хорошо! А на одном коньке бегать?

Входит учитель Петр Афанасьевич — худой, в очках, и садится. Задает задачу, задача легкая. Я смотрю на него и думаю — вот он умный. Не может быть, чтоб он был дурак, не может быть. Он с нами поет тенором «Вечерний звон». Очень хорошо поет.

В перерыве занятий я подхожу к Петру Афанасьевичу и спрашиваю:

— Кто такой дурак, от которого может погибнуть вся страна?

Он смотрит на меня пристально и спрашивает:

— Это кто тебе сказал?

Я ему говорю: «Вот на станции, старик…»

* * *

Эх, как кубари вертятся, когда гоняешь их кнутом по льду! У Леньки зеленый с желтым, а мой красный с черным. Мой лучше… Эх, хороша зима!

Пришел домой, лампа горит и щеки горят. Мать, чай, баранки. У отца сидит Петр Афанасьевич. На столе большая копченая селедка, пятачок стóит. Ленька со мной пьет чай внакладку, собака Шарик, замечательная: хвост крючком, служит, на носу кусок баранки — пиль! — хватает в воздухе баранку. Умная собака Шарик… Слышу, отец говорит:

— Хотеть, желать — это хорошо. Желать блага народу — это благородно, высоко, прекрасно!

— Свободы, равенства, — говорит Петр Афанасьевич.

— Да, верно, — отвечает отец, — но есть еще самое важное.

— Что же? — спрашивает Петр Афанасьевич.

— Самое важное — это уметь сделать это самое благо народу, это равенство, эту свободу. Но желать только — это глупо.

— Как глупо? — говорит Петр Афанасьевич. — Почему?

— Желать и не уметь — глупо. Создается непонимание… Этот страшный черт небесным факелом свободы сожжет и нивы, и жилища. Умные желают и умеют сделать, а дураки только желают.

«Вот к чему старик говорил на станции о дураках!» — подумал я.

* * *

Большой зал. Огромный стол накрыт зеленым сукном. За столом сидят люди в блузах, в пиджаках. Кто в картузах. Ни на ком нет рубашки крахмальной и галстука. Среди них артисты театра, писатель, лица умственные, серьезные, без улыбки. Перед ними в рубашках, в пиджаках, в высоких сапогах здоровые, потные люди, вроде мастеров, рабочих, но не крестьяне. Их огромная толпа, они поют:

А деспот пирует в роскошном дворце.

Тревогу вином залива-а-ает.

Хорошо поют, уверенно так, глаза выпуча на начальство, что за столом. Начальство протягивает и жмет им руки с искренней дружбой, торжественно.

Выхожу из собрания и иду вместе с кучей людей. Переходим Театральную площадь. Ко мне обращается один:

— Ты, отец, чей будешь?

— Какой чей? Я сам — свой. Я ничей. А ты чей?

Он смотрит на меня и говорит:

— Мы водопроводчики. Ежели захотим завтра — вот тебе воды не дадим. Пей чай, тады что? Поговоришь… «Сам сво-о-ой!» Вот тебе, ходи на реку, что лошадь. Понял?

— Понял, — говорю я.

— Вот что — мы главные, понял?

— Понял, — отвечаю я. — Вы главные…

— Да, все наше, понял?

— Чего ж — все ваше…

— Ну вот. Наше право, отец, понял?

— Это верно, — говорю я.

— Лектричество горит. Вот… Вода наша — затопим, тады што — понял?

— Понял, что вот вы, товарищ, и есть деспот.

Он остановился и посмотрел на меня. Его добродушная рожа исказилась. В глазу блестел злой огонек.

— Я бы вас мог представить куда надо, — сказал он, — но мне некоды. Таку несознательность даже элемент понять должен.

* * *

Калейдоскоп воспоминаний сменяется. Ночь. Зима. Стук в дверь. Приехал отец. Его высокая фигура входит. Шуба, башлык покрыты снегом. На его бровях, усах — снежинки.

— Отойди, — говорит он мне, — холод, простудишься.

Я отхожу к столу. Он смотрит на меня лучшими в мире глазами, добрыми, и говорит:

— На тебе, Костя.

Я развертываю бумагу: книги, тетради и ящичек красненький. Выдвигаю крышку, и там — о красота, о радость! краски и чашечки, обведенные золотом… Я не сплю, и под подушкой моей — этот ящик. Вынул и смотрю — зеленая краска, рядом красная, лиловая, на них печати, короны, — невозможно хорошо. Считаю: четырнадцать красок и чашечек четыре. Петр Афанасьевич говорил: «Рисовать и петь — ты первый».

Нарисую завтра деревню, Леньку, Шарика и снегиря — сидит на дереве, и подарю Петру Афанасьевичу. Нет… отцу! Нет, лучше отдам Леньке!

* * *

Калейдоскоп меняется. Мы посылаем малую лепту. «Так много жертв в ссылке», — говорит мне пришедший добрый человек.

— Доходит ли? — спрашиваю я.

— Говорят — доходит.

— Возьмите эту картину, может быть, выручите что-нибудь.

— Думаю.

* * *

Меняется. Где Ленька, милый друг мой? Давно ушло в даль прошлого все. Никого нет… Другой Шарик лает ночью на луну у леса, где был дом мой… там… в России… И лежит снег, замел сугробами дорогу к крыльцу. И никто не идет туда… И нет в нем огня, мной зажженного…

А здесь около меня, свернувшись, собака моя Тоби. Около мордочки — мячик. Тоби смотрит на меня умными глазами. Взял в рот мячик, глаза его говорят…

— Ну что ты все пишешь, поиграй со мной, я так тебя люблю!