«То было давно… там… в России…» - [349]

— Во-первых, они вас отлично знают, и вы им надоели… — сказал Юрий, смеясь.

— Вы тоже их знаете, а они без вас рады — они там себя показывают…

— То есть как это — показывают… — удивился Коля.

— Так: твоя Анфиса показывает себя святой, возвышенной и умной. Там разные профессора, лекции, заседания… Она же личность, свободная личность. Так и говорит про себя: я — личность. Ну, одному она говорит, что она с тобой замучилась, что ты глуп, невыносимо, изменяешь ей. Тот, конечно, жалеет ее: она личность. Другому она говорит, что ты замечательный человек, писатель великий, ее безумно любишь и без нее пропадешь. Она тебя сделала писателем, и только это чувство ее с тобой связывает. Только. Этот тоже ее жалеет, она же личность. Ну… и при случае наставит тебе рога…

— Постойте, постойте, — подняв высоко брови, говорит удивленный приятель Коля. — То есть как же это — рога? Какое ты имеешь право?..

— А знаешь, это все верно, что говорит Юрий, — перебивает Василий Сергеевич. — Они себя показывают такими хорошими… Дурачков ищут…

— Это ошень грустно, — сказал Андрей Иванович. — Когда еще одна любовник — это еще нишево. Но когда много, то надо из дома бежать.

— Я отчего холостой? — сказал Юрий. — Не выходит жизни, понимаете. Я не нравлюсь женщинам, а обманывать меня трудно: я вижу, я вообще не верю. Скучно же тогда со мной.

— Я думаю, что это ты оттого холостяком застрял, что талию потерял. Толст уж очень…

— Нет, не потому… — заметил все время молчавший доктор Иван Иванович. — Я живу с женой, не знаю… как сказать, хуже, чем кошка с собакой. А в чем дело — не могу разобрать. А ведь я ее от мужа отбил — она замужем была. Нравилась, отбил. А теперь сидит она дома. Приду — она салфетку вяжет. Обед готов. Если приду с кем-нибудь из знакомых — недовольна. Говорит мне: «Как деньги скоро выходят… Вот куда пять с полтиной делись… Должно быть, ты в карты проиграл…» А я никогда и в карты-то не играл. Я говорю ей: «Позвольте вам сказать — я в карты не играю, не играю — поняли, сударыня». А она мне говорит: «Успокойтесь, не горячитесь, мне тоже муж мой прежний говорил — „не играю“, а сам дом проиграл…» Это, знаете, выдержать невозможно. Не могу. Бегу из дому, ну сижу в «Метрополе» или в «Московском», у Егорова в трактире… Жить нельзя…

— А это… позвольте вас спросить, — что такое? — спросил Василий Сергеевич. — Вы знаете, у меня друзья — весь Малый театр, Художественный, все актеры. Остужев первый любовник, Бакшеев — второй любовник. Так и в контракте пишут: первый любовник, второй любовник. Это что ж такое? Все любовники! Значит, так полагается. Потом — благородный отец. Это муж с баками, всегда такой расстроенный. Уж роль такая. И всегда он в дураках. Что это такое? И столько историй из этого выходит.

— А почему же муж всегда в дураках, позвольте?.. — сразу как-то обиделся приятель Коля. — У меня, брат, две дочери, я тоже благородный отец.

— Значит, ты не любовник, значит, в дураках живешь…

— Как странно, — раздумчиво сказал Иван Иванович. — А вот приедешь сюда — глушь, тишина, лес кругом, и как-то вспомнишь Москву — все другое: толчея, заботы, огорчения, а радости нет. Я как-то подумал, видя свою жизнь и других тоже. Подумал, есть ли счастье вообще? Говорит пословица: «человек — кузнец своего счастья». Значит, жизнь хороша, когда можно сковать счастье. Значит — умно кругом, честно. А вот попробуйте-ка — жизнь не выходит. Я что-то нигде не вижу, все как-то случайно, вроде как ошибся выходит, — все не то. Все ждешь лучшего, ждешь чего-то… Так и пройдет жизнь. Значит — я не кузнец, — сказал серьезно доктор Иван Иванович. — Вот что. И, по правде сказать, кузнецов этих самых что-то тоже не видал…

* * *

Вспоминается мне зима, темная зимняя ночь. В деревянном доме моем тепло… И нет больше дома у меня, и друзья мои ушли в вечность… И не было ни у меня, ни у них в жизни той зимней зари, которая радостно светила за лесом, среди ледяной земли. Той тайны счастья и веры, которая была обещанием с юности. Прощальная заря уходящего дня потухала в тайной грусти! А, может быть, снизойдет заря и воссияет свет разума, и снизойдет любовь к нам — без лжи и обмана…

«Этот самый Пушкин…»

Зима. Вся Москва покрылась пушистым снегом. Белым-бело. На Садовой улице в сумерках горят уличные фонари, уходя вдаль. Свет их освещает ветви деревьев, покрытые густым инеем. За палисадниками улицы прячутся потемнелые в ночи дома. В освещенных окнах чувствуется какой-то тихий покой. И будто там так уютно и счастливо. Зима в Москве вначале всегда была так нова, так заманчива, и от нее пахло миром и покоем. По улицам едут в санях москвичи. Зима все изменила. Не слышно больше шума колес. Потемнели тумбы тротуаров, и весело мчится тройка по Тверской-Ямской, звеня бубенцами, и замирает вдали улицы веселый смех седоков.

Еду я на извозчике поздно, еду с Тверской из Английского клуба, где ужинал в компании с Александром Александровичем Пушкиным, сыном Александра Сергеевича — великого поэта. Александр Александрович, одетый в заштатную генеральскую форму, был скромный человек. Говорил про отца своего, которого он помнил смутно, так как был мал, но помнил его ласки, и его панталоны в клетку, и его красноватый сюртук с большим воротником. Помнил мать в широких платьях, помнил, что кто-то говорил, кажется, отец, что любит зиму и Москву. Помнил переднюю в доме, отца и мать, когда они приезжали с картонками, раздевались в передней и ему подарили игрушку — петушка, который пищал.