То был мой театр - [62]
Не хочу словами о них заканчивать эту рукопись, свой, если хотите, репортаж о протяженной, многолетней любви, о Театре. Поэтому последние слова адресую тому, кто этот театр создал:
ЧТО БЫ ТАМ НИ ГОВОРИЛИ, ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ,
ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ,
ВЫ ЗДЕСЬ ОЧЕНЬ НУЖНЫ.
И обязательно живой возвращайтесь, а не так, не дай Бог, как Федор Иванович Шаляпин...
Прислон - Москва
1984 - 1985 гг.
Рукопись закончена 19 августа 1985 г.
Распад. Десять лет спустя
(Третья попытка эпилога)
Запись из блокнота, датированная апрелем 1994-го: Жду сестру у входа в Боткинскую. Мимо проезжает "жигулёнок" второй модели - старый, без номеров, латаный-перелатаный. Вот и мне сейчас впору повесить на задницу табличку "в ремонт" и - с Богом... Из больницы вышел спустя девять дней -обошлось: щитовидку выкинули - видно, сказался Чернобыль. А на десятый день после операции - первый выход "в свет". Ясно куда: 23 апреля 1994 года - день 30-летия Таганки.
И день открытия сезона, как ни странно. Так уж сложились обстоятельства. Обстоятельства, заданные людьми. Людьми моего Театра. Ещё так недавно - моего. А сейчас?
Открывали сезон и юбилей отмечали "Живым", восстановленным и включённым в репертуар пятью годами раньше - после возвращения Юрия Петровича в Россию. Аншлаг, как в лучшие годы. Публика в зале, в основном, не первой молодости - старая таганская публика. Много знакомых. Обнимаемся, радуясь встрече. И празднику, которого так ждали. Только будет ли праздник...
Валерий Золотухин перед началом спектакля прямо на сцене, при публике, даёт интервью корреспонденту "Маяка" - радиостанции, у которой тоже в этом году тридцатилетие. Интервью как интервью - в детали не вслушивался: только слишком резко, обиженно, с элементами злобы звучат слова о "раскольниках", которые рядом, по соседству, на новой сцене, тоже отмечают юбилей Таганки.
Спектакль начался с опозданием, естественно. И тот спектакль, про который писал десятью годами раньше, и - не тот. Что ряд мизансцен изменён в процессе возобновления спектакля, я знал. Что многие исполнители сменились - понимал и принимал как неизбежность. Потому что в театре - раскол. И распад как следствие. Так далеко зашла эта болезнь, что уже и медицина бессильна, и физики с хитроумными их лучами тоже вряд ли помогут.
И никто - ни с той половины, ни с этой - думать и слышать не хочет, что лишь вместе они - Таганка, а врозь - что угодно, только не тот Театр, который так много значил для всех присутствующих сегодня в зале. Да разве только для них?! "Иных уж нет, а те далече"...
В разных лагерях оказались люди в равной степени мне дорогие. Бортник, Боровский, Глаголин, Золотухин, Межевич, Полицеймако, Смирнов, Шаповалов - здесь. Там - Джабраилов, Жукова, Петров, Славина, Филатов... И Губенко там - в качестве художественного руководителя контрлюбимовской команды, в которой сегодня не меньше десятка тех, что сердце и пупки срывали, ратуя за возвращение Юрия Петровича из вынужденной эмиграции...
Ни в том, ни в другом стане не было в тот день Демидовой и Хмельницкого, Дыховичного и Смехова. Не было на юбилее Галины Николаевны Власовой и Готлиба Михайловича Ронинсона - умерли они, Галина Николаевна полтора года назад, "Гошенька" - ещё раньше.
Те, что далече, устраивают свою жизнь сами. Юрия Петровича тоже нет. Он тоже, по существу, сам по себе, хоть и стоит его имя в афишах, и те, кто сегодня по эту сторону, считают себя актёрами любимовского театра. Да и репертуар их состоит в основном из поставленных им спектаклей: от "Живого" до "Живаго", если следовать хронологии.
Новые спектакли и по ту, и по другую сторону Таганки сегодня рождаются трудно. Как и все последние десять лет. Лично мне в эти годы удовольствие доставляли - в основном, благодаря виртуозной работе артистов - лишь моноспектакли-бенефисы Маши Полицеймако и Севы Соболева "За зеркалом" и "Белая зала". Смехов, бывающий в Москве наездами, а когда он здесь, то всегда с любимовцами, по-прежнему абсолютно профессионален, остёр, ироничен и слегка рационален при том, работает ли в старом своём моноспектакле "В поисках жанра" или в обновленном, с омоложённой массовкой и юной Маргаритой, "Мастере". И как прежде была беспощадной и безукоризненной его логика в сцене, разыгравшейся в кабинетах Любимова и Дупака (теперь Глаголина), когда надо было утихомирить милицейского подполковника, пришедшего вместе с судебным исполнителем в октябрьский пакостный день "осуществлять" раздел таганского имущества. По иронии судьбы, фамилия милицейского чина была Золотухин...
Валерий же Золотухин, на котором держится во многом нынешний таганский репертуар, в тот день был явно не в форме: подавлен, рассеян, по-человечески слаб. Как, впрочем, и Борис Глаголин, взваливший на себя тяжкую ношу директорства - тоже своего рода режиссура.
В тот октябрьский хмурый день разделение театра оформилось окончательно. Раскол, происшедший раньше, "узаконен". Деталей его и частностей, многократно описанных газетчиками послеперестроечных времён, в этой рукописи - не будет. Мне, человеку, "отравленному" Таганкой давно и безнадёжно, всё это было крайне неинтересно и совсем не симпатично, тем более, что и на моей территории - в редакции "X и Ж" тоже шли подобные разрушительные процессы, как и во многих других редакциях - "Юности", "Комсомолке" - и во многих других театрах. Видно, вправду "бытие определяет сознание". Спасительная формулировка, не правда ли? Особенно, когда противно докапываться до первопричин.
