Тьма, — и больше ничего - [11]

Домой я вернулся во второй половине дня, уставший, но с ясной головой. Я наконец-то успокоился. Несколько наших коров ревели, поскольку час утренней дойки давно прошел. Я их подоил, а потом отправил на пастбище, где оставил до заката, вместо того чтобы загнать на вторую дойку сразу после ужина. Они не возражали; коровы все принимают как есть. Будь Арлетт такой же, подумал я, осталась бы жива и сейчас доставала бы меня покупкой стиральной машины по каталогу «Монки Вард». И я, наверное, купил бы ее. Умела она меня уговорить. Во всем, кроме земли. И ей следовало об этом знать. Земля — это мужская забота.

Генри еще спал. В последующие недели он вообще спал много, и я ему разрешал, хотя в другое время заполнил бы его дни работой, раз уж занятия в школе закончились. А вечера он заполнял бы сам — визитами к Коттери или прогулками по проселочной дороге с Шеннон. Они держались бы за руки и наблюдали за восходом луны между поцелуями. Я надеялся, что содеянное нами не испортит ему подобные сладостные мгновения, но все же понимал, что испортит. И не ошибся в этом.

Я отогнал назойливые мысли, говоря себе, что сейчас он спит, и это хорошо. Мне предстояло еще раз прогуляться к колодцу, и я хотел проделать это в одиночку. Наша семейная кровать, с которой содрали постельное белье, казалось, кричала об убийстве. Я подошел к стенному шкафу и принялся осматривать одежду Арлетт. У женщин всегда так много всего. Юбки, и платья, и блузки, и свитера, и нижнее белье. Среди последнего попадается кое-что такое сложное и странное, что мужчине и не понять, где перед. Я знал: взять все — это ошибка, поскольку грузовик по-прежнему стоял в амбаре, а «Модель Т» — под вязом. Она ушла пешком, то есть взяла с собой только то, что смогла унести. Почему не уехала на «Т»? Потому что я мог услышать, как завелся двигатель, и остановил бы ее. Звучало правдоподобно. Следовательно… один чемодан.

Я набил его вещами, как мне представлялось, необходимыми женщине, без которых уйти она не могла. Положил в чемодан несколько красивых украшений и фотографию ее родителей в золотой рамке. Посмотрел на ее туалетные принадлежности в ванной и оставил все, за исключением духов «Флориен» и щетки для волос. На ночном столике лежала Библия, которую дал Арлетт пастор Хокинс, но я ни разу не видел, чтобы она читала ее, поэтому трогать не стал. Зато взял пузырек с таблетками железа, которые она принимала при месячных.

Генри по-прежнему спал, но теперь метался по кровати, охваченный каким-то кошмаром. Я поспешил, чтобы быстрее все закончить и вернуться в дом до того, как он проснется. Подошел к колодцу. Поставил чемодан на землю, в третий раз поднял деревянную крышку. Слава Богу, Генри со мной не было. Слава Богу, он не увидел того, что увидел я. Думаю, это зрелище свело бы его с ума. Даже меня чуть не свело.

Матрас сполз в сторону. Прежде всего я подумал, что она откинула его, чтобы выбраться из колодца. Потому что она не умерла. Она дышала. Так мне поначалу показалось. А потом, когда здравый смысл начал пробиваться сквозь туман, окутавший разум, когда я спросил себя, какое дыхание может заставить женское платье подниматься и опускаться не на груди, а от талии и ниже… в этот самый момент челюсть ее зашевелилась, словно она пыталась заговорить. Но не слова возникли из сильно расширившегося рта, а крыса, которая лакомилась ее нежным языком. Первым появился хвост. Потом нижняя челюсть Арлетт опустилась ниже, и когти задних лапок впились в подбородок в поисках опоры.

Крыса спрыгнула к ней на колени. А когда она это сделала, из-под платья во множестве повылезали ее братья и сестры. У одной крысы в усиках застряло что-то белое — клочок комбинации или, возможно, трусиков. Я швырнул в них чемодан. Не думал об этом — плохо соображал от отвращения и ужаса, просто швырнул. Он упал ей на ноги. Большинство грызунов — вероятно, все — легко избежали удара. Нырнули в круглую черную дыру, которую раньше закрывал матрас (наверное, они сдвинули его общими усилиями), и исчезли в мгновение ока. Я хорошо знал, что это за дыра: вход в трубу, через которую вода подавалась в амбар, пока ее уровень не опустился слишком низко.

Платье застыло. Ложное дыхание оборвалось. Но она смотрела на меня, и это был пристальный взгляд горгоны. Я видел крысиные укусы на ее щеках, одна мочка исчезла.

— Господи, — прошептал я. — Арлетт, мне так жаль.

Твои сожаления не принимаются, казалось, говорил ее взгляд. И когда меня найдут в таком виде, с крысиными укусами и в изгрызенном нижнем белье, ты точно усядешься на электрический стул в Линкольне. И мое лицо станет последним, что ты увидишь перед смертью. Ты увидишь меня, когда электричество поджарит тебе печень и подожжет сердце, а я буду улыбаться.

Я опустил крышку и поплелся к амбару. Внезапно ноги отказались служить мне, и будь я на солнце — точно потерял бы сознание, как Генри прошлой ночью. Но я находился в тени, поэтому, посидев минут пять с опущенной головой, более или менее оклемался. Крысы добрались до нее — и что такого? Разве, в конце концов, крысы и жуки не добираются до всех нас? Рано или поздно самый крепкий гроб не выдерживает и впускает жизнь, чтобы она покормилась на смерти. Так устроен мир, и какое это имеет значение? После того как сердце останавливается, а мозг задыхается, наши души или куда-то отправляются, или просто исчезают. В любом случае мы не чувствуем, как кто-то гложет нашу плоть или выедает что-то из костей.