Титаник. Псалом в конце пути - [115]

В зал проник маленький седой человечек с козлиной бородкой; он оттолкнул двух официантов, пытавшихся задержать его, и ринулся вперед, таща какой-то огромный темный предмет и выкрикивая что-то непонятное. Гости обратили на него внимание, вилки замерли в воздухе, официанты остановились, держа подносы на вытянутой руке. Маленький человечек быстро пробрался к стойке и поклонился изумленному синьору Гатти.

— К вашим услугам! К вашим услугам! Вы итальянец? — спросил он по-итальянски.

— Простите, — ответил метрдотель по-английски. — Кто вы и что вам здесь надо?

— Я музыкант! — воскликнул Петроний, и синьор Гатти узнал в нем музыканта из судового оркестра. — Понимаете?! Mu-si-cante! Но на самом деле… на самом деле я нечто совсем другое. И скоро я стану бессмертным! Я наблюдал за вами, господин метрдотель, я угадал в вас человека с духовными интересами! И вот час настал!

— Час?

— Да! Пришла пора сказать об этом. Я прошу разрешения сообщить господам то, что я услыхал в моем контрабасе!

— Услыхали в своем…

Петроний уже опустил инструмент на пол и, не прося больше разрешения, заиграл, воинственно размахивая смычком и извлекая из контрабаса раскатистые и пронзительные звуки.

— Слушайте! — кричал Петроний. — Слушайте, что он вам говорит! Уважаемые дамы и господа! Слушайте!

Гости начали торопливо покидать ресторан. Метрдотель в отчаянии раскинул руки и застыл. Надо же, чтобы этот человек оказался итальянцем. Какой конфуз!

— Час настал! — кричал Петроний как безумный, терзая смычком струны. — Настал! Наконец-то! Sentite! — кричал он, радостно поглядывая на метрдотеля.

Синьор Гатти вытер покрывшийся испариной лоб. Скандал. Скандал. Вот и супруги Штраус уходят; эти скромные пожилые люди первый раз позволили себе посетить ресторан a la carte…

Метрдотель сумел взять себя в руки и вспомнил о чувстве собственного достоинства. Он мысленно сосчитал до трех. Потом призвал своих покорных «джиннов»:

— Что вы смотрите! Немедленно остановите его!

Петрония уложили в каюте музыкантов. Его трясло, и он все время что-то выкрикивал. Джейсон старался успокоить его, вернуть к действительности, но безуспешно.

— Это правда! — кричал Петроний. — Истинная правда! Клянусь памятью моего прадеда! Я слышал это в моем контрабасе! Наконец-то я могу это открыть!

Алекс глянул на Джейсона, но ничего не сказал. Макэлрой уже сделал Джейсону выговор.

— Я намерен обо всем сообщить импресарио, Кауард, — сказал он. — Это скандал, и вину за него я возлагаю на вас.

Джейсон вздохнул и равнодушно посмотрел на дрожащего Петрония.

— Ничего не понимаю, что он там бормочет. Джим, дай ему виски. Может, он успокоится.

Джим достал фляжку. Петроний жадно припал к ней.

— Черт побери! Он высосал все до последней капли! — возмутился Джим.

— Я возмещу тебе убыток, — пообещал Джейсон.

Понемногу Петроний затих. Лишь порой он еще выкрикивал какие-то непонятные слова.

— Белая горячка? — предположил Алекс.

— Он же почти не пьет, — возразил Джим. — Да и не похоже это на белую горячку.

— Он просто сошел с ума, — сказал Джейсон. — Все, с меня хватит. Он уволен, и кто знает, не уволят ли вместе с ним и всех нас.

— Не принимай это близко к сердцу, — утешил его Алекс. — Я завтра поговорю с Макэлроем.

— А где остальные? — спросил Джейсон.

— В обеденном зале второго класса, — ответил Джим. — Играют там на богослужении. Один священник из пассажиров остался недоволен службой капитана Смита и пригласил всех желающих на двухчасовое пение псалмов. А нас попросил аккомпанировать.

— Ладно. — Джейсон устало вздохнул. — Вы двое идите туда и помогите нашим. А я останусь с Петронием.

Джим и Алекс ушли. Джейсон достал книгу по Орнитологии, устроился на своей койке и погрузился в чтение. Петроний громко храпел, словно безумие задело также и его легкие.

В углу темнел большой контрабас.

История Петрония

Дорога. Начало и конец, рождение и смерть. Все проходит по ней. Дни и ночи, леса и города.

Он всегда видел перед собой дорогу, желтую, раскаленную солнцем. По обочинам в траве стрекотали кузнечики, но днем все словно вымирало. Где-то в пыли грелась на солнце змея или ящерица. Днем птицы не пели. Путники тоже отдыхали. Для привала им было легко найти рощицу или тенистое дерево. И даже родник.

Много миль прошел он так, усталый, вспотевший, запыленный и истомленный жаждой. Но другого счастья, кроме дороги, он не знал и ни на что не променял бы свой посох и стертые ноги.

Дорога была всегда. Она была и жаждой, и водой.

Еще в родном городишке, расположенном высоко в горах Умбрии, он каждый день думал о дороге. Как лента из сусального золота, она петляла в лучах полуденного солнца. Круглый год по ней мимо их городка ползли скрипучие телеги и повозки, груженные бочками вина и масла, овощами и мясом. Путь их лежал в Рим.

А навстречу им ехали торговцы, шли разносчики, странники, бродячие фокусники и музыканты. Они останавливались в городке, иногда некоторые задерживались на день-другой, а потом двигались дальше. Дорога была как река. По ней тек бесконечный поток образов — старый молчаливый монах с посохом и в коричневом плаще. Торговец птицами с большой клеткой на тележке — в клетке щебетали желтые, синие и красные клубочки, но были у него и соколы с ястребами. И у всех путников были усталые глаза — пройденные мили оставили свой след на их лицах, равно как и мысль о милях, ждущих их впереди. Да, дорога, как река, несла их всех. Ну а городок — городок был заводью.