Титаник. Псалом в конце пути - [108]

Ханнес довел Давида до дому и погулял с ним, пока Давид не протрезвел настолько, чтобы выдержать родительский гнев.

— Да плюнь ты на него! — успокаивал он Давида, когда они уже в четвертый раз шли вокруг квартала. — Он скоро уедет к себе в Берлин. Забудь о нем!

— Ханнес, мне так тяжело.

— Ты просто пьян.

— Нет, Ханнес, это что-то другое…

— Ты ревнуешь. А это смешно. К таким, как он, не ревнуют. Это же просто глупый актер с громким именем.

— Но домой она ушла с ним!

— Ну и что? Ты же был не в состоянии проводить ее.

— Да, но ты мог бы…

— Я? Я должен был проводить тебя. Не мог же я оставить тебя в таком состоянии. Или ты хотел, чтобы тебя проводил Еннер? Поднялся к вам, познакомился с твоими родителями… Возьми себя в руки, Давид. Между прочим, его фамилия вовсе не Еннер.

— Что ты хочешь сказать?

— Еннер — это актерский псевдоним. Его настоящая фамилия Эрршлинг. Херрготт Эрршлинг, если это тебя утешит.

Давид через силу засмеялся.

— Не позволяй чувствам брать над собой верх, — сказал Ханнес. — Ты как былинка на ветру.

— Да, но разве ты не видел…

— Я все видел, — честно ответил Ханнес. — Не буду отрицать, кое-что и мне бросилось в глаза… Но это еще ничего не значит. Не обращай внимания.

— А зачем она привела его в кафе, если шла, чтобы повидаться со мной?

— Перестань! Может, она просто хотела доставить тебе радость, познакомить с известным артистом? А ты весь вечер вел себя глупейшим образом. Прости мне эти слова.

— Я знаю, — тихо сказал Давид. — Но я так испугался. Понимаешь, Ханнес, я обещал ей…

— Это меня не касается, — решительно прервал его Ханнес. — Она привела Еннера, потому что хотела познакомить тебя с ним. Не для того же, чтобы доставить ему удовольствие! Должно быть, она думала, что ты восхищен им, да и я тоже так думал. После этого спектакля ты только о нем и говорил.

— Да-да. Я все понимаю, но тут что-то совершенно другое. Между ними что-то есть.

— Не обращай внимания, — тихо повторил Ханнес. — Делай вид, что все в порядке. Еннер через несколько дней уезжает в Берлин. Этот сезон он будет выступать там, и следующий тоже. Извинись перед Софией за свое глупое поведение и забудь этого господина Херрготта Эрршлинга.

Давид благодарно кивнул другу.

— Как ты себя сейчас чувствуешь, готов к встрече с родителями?

Когда Давид через неделю увидел Софию, он, по совету Ханнеса, попросил у нее прощения. София снова стала самой собой, ее неприступная отчужденность исчезла. Она обрушила на Давида свою любовь, словно тоже просила за что-то прощения. Давид был смущен и обрадован. Долгое время они даже не вспоминали о Еннере.

Но что-то все-таки произошло, что-то изменилось, что-то осталось недосказанным и стояло между ними. Прежде всего это выражалось в смене настроений у Софии. Порой она бывала с Давидом такой, как всегда, близкой и нежной. Но вдруг без всякой причины замыкалась, отвечала невпопад, смотрела невидящим взглядом, избегала Давида, ссылаясь на занятость… Она и вправду была очень занята. Правда, раньше это не мешало им быть вместе. Давид снова начал засыпать ее стихами и письмами, а также другими знаками внимания — подарками, книгами.

Иногда София бывала грустной, и у Давида не хватало мужества спросить, в чем дело. В глубине души он знал причину, предчувствие говорило ему, что это связано с Еннером. Но он цеплялся за надежду: если делать вид, что ничего не случилось, между ними все останется по-прежнему. Ему не приходило в голову утешить Софию, понять ее. Зато он не скрывал, что несчастен, и своими знаками внимания словно упрекал ее в непостоянстве. Перед Новым годом он увидел у нее на комоде конверт, лежавший адресом вверх: Берлин 3, Максу Еннеру…

— Так ты переписываешься с Еннером? — ревниво спросил Давид.

— С Максом? Да, мы переписываемся.

Давид многое отдал бы, чтобы не видеть этого конверта; в тот вечер им с Софией было так хорошо, они долго гуляли, играли в пятнашки, даже пели. Теперь все испорчено.

— Значит, для него у тебя есть время? — взорвался Давид.

София отложила кисть и подошла к нему.

— Давид, — умоляюще проговорила она. — Ну почему ты такой несносный?

— Несносный! — Он был задет. — По-моему, это ты стала несносной. Что у тебя с этим человеком?

— Что у меня с ним? — София отвела глаза. — Мы переписываемся. Он старый друг нашей семьи… Я уже говорила тебе.

— А в театре ты сказала, что никогда его не видела.

— Правда? Не помню.

— Ты лжешь. — Давиду стало грустно.

— Я правда не помню, чтобы я так сказала. Может, я имела в виду, что не видела его на сцене.

Ее глаза были полны черного отчаяния. Она не смотрела на него. Неужели она лжет? Зачем?

— И о чем же вы пишете друг другу?

— О многом. Об искусстве. О том, что происходит в мире. О том, что нас интересует… О чем вообще люди пишут друг другу? К тому же это не твое дело.

Давид помолчал, потом спокойно спросил:

— А ты заметила, что мы с тобой уже не разговариваем, как прежде? Почти не разговариваем. Что-то изменилось.

— Да, Давид.

— Теперь ты обмениваешься мыслями с ним?

— А если и так? Ты всегда говоришь только о себе. О своей тоске, о своей любви, о нас с тобой, и больше ни о чем. Что, по-твоему, нас ждет? Благопристойный брак? И так уже до самой смерти? Мне этого мало. Человек должен двигаться вперед. — Она была беспощадна. — Пойми, я хочу двигаться вперед. Хочу расти и учиться. Я должна быть свободна.