Титаник. Псалом в конце пути - [105]

Давид смущенно поднялся, попросил прощения, растерянно пожелал им хорошего лета и бросился к двери.

София проводила его.

— Мне так стыдно, — проговорил Давид уже на лестнице.

— Ничего страшного. — Она взяла его за руку, печально улыбнулась. — Ничего страшного, Давид.

— Мне без тебя будет грустно.

Она заставила его замолчать, приложив ему к губам палец. Стройная, светлая, она, словно издали, наблюдала за ним — так она обычно рассматривала свои этюды. И опять она показалась ему чужой.

— Ступай, — тихо сказала она. — Не надо ничего усложнять. До свидания, Давид.

Он немного помедлил. София сильно изменилась в последнее время. Именно эта разница между прошлой и настоящей Софией так взволновала его в гостиной. Она стала очень красивой, очень взрослой. У нее появилась новая осанка, новая манера держаться. Может, и другие все видели и понимали. Может, и фрау Мельхиор все понимала. Перед Давидом стояла новая София. И в этой новой Софии была частица его самого.

Они простились.

В то лето Давид утратил всякую застенчивость. Письма, страница за страницей, говорили о его одиночестве и тоске. Ее письма были спокойны и сдержанны, в их сдержанности таился чуть ли не укор. Он не замечал этого и писал как одержимый, писал стихи и, забыв о всяком стыде, посылал их Софии. Тоска по ней, которая прежде была тиха и благотворна, теперь превратилась в чувство, лишавшее его сил и доставлявшее ему физические страдания. Это было как наваждение. Он молил Софию пораньше вернуться домой, совершал долгие одинокие прогулки, говорил вслух сам с собой или с ней, словно она была рядом. Прохожие оборачивались и украдкой смотрели на него.

В сентябре София вернулась. Давиду в кафе сказали, что она в городе, и уже несколько дней. Он купил цветы, дорогой альбом по искусству и бросился к ней в мастерскую на Лаимгрубенгассе.

Там он обрушил на нее свою боль, тоску и радость, он целовал ее, обнимал, говорил не умолкая, как мучился без нее, упрекал за то, что она не сообщила ему сразу о своем возвращении, — разве она не понимает, что он чуть не умер от тоски? Дорогая, любимая, его погибель, боль, горе, мука! Какое счастье снова видеть ее! Теперь они будут вместе всю осень, он утопит ее в своей любви, в благодарности, в цветах — я не могу жить без тебя!

Она улыбнулась, поцеловала его в благодарность за подарок. Но между ними словно чего-то недоставало или, напротив, появилось что-то новое. Давид растерялся.

Потом они бросились в постель. В самое важное мгновение Давид почувствовал что-то неладное, и все же у него снова вырвалось:

— Я не могу жить без тебя!

Она спокойно, но твердо отстранила его, легла на бок и спрятала лицо в подушку. Либо ей было неприятно, либо она рассердилась.

— София! Прости. В чем я провинился? Просто мне хочется, чтобы ты была со мной, постоянно, всегда.

Но она не позволила ни утешать, ни уговаривать себя. Далеко не сразу они обрели то, что напоминало прежний покой. Давид долго лежал на спине и задумчиво смотрел в потолок. Вдруг она повернулась к нему, положила голову ему на плечо и заснула.

В следующие недели все было почти так же, как раньше. Но теперь они были поглощены не только собой. Они снова посещали свое кафе, ходили в галереи, театры, бывали на концертах и лекциях. София выдержала приемные испытания, и теперь почти все ее время было отдано живописи. Она целиком ушла в работу и много общалась с новыми друзьями. Давид цеплялся за Софию, его мироощущение свилось в тонкую невидимую нить, связывавшую его с ней. Он продолжал писать ей стихи, продолжал говорить, что безумно ее любит и никогда не сможет жить без нее.

* * *

В ноябре в Бургтеатер поставили первую часть «Фауста». Спектакль с восторгом приветствовали все театралы города. Особенно восторгались Фаустом. В тот вечер, когда София с Давидом были в театре, публику ожидал сюрприз.

Зал потихоньку начинал гудеть, ждали поднятия занавеса, спектакль запаздывал уже на несколько минут.

На авансцену вышел человек в черном костюме:

— Ваши высочества! Дамы и господа! Театр императора Австрии и короля Венгрии вынужден сообщить вам, что из-за болезни мы не увидим сегодня господина Майера в роли Мефистофеля. — Зал удивленно и разочарованно загудел. — Однако в последнюю минуту знаменитый актер Макс Еннер, который вот уже несколько лет выступает в Берлине, а сейчас находится в Вене с частным визитом и посетил наше вчерашнее представление… Итак, господин Еннер в последнюю минуту выразил согласие выступить в сегодняшнем спектакле в роли Мефистофеля, которую, как ваши высочества и почтеннейшая публика помнят, он уже исполнял на этой сцене.

Настроение в зале мгновенно переменилось. Публика заревела от восторга, кто-то даже крикнул «браво», вероятно вспомнив, как несколько лет назад Макс Еннер положил Вену к своим ногам. Он был широко известен в театральном мире и позволял себе отступать от обычных трактовок классических ролей. К сожалению, этот актер, в гениальности которого никто не сомневался, в последние годы выступал в Берлине. Отъезд Еннера сочли за проявление высокомерия, ведь Берлин — это воронье гнездо… Теперь же Еннер был мгновенно прощен. Осчастливленная публика разразилась аплодисментами, заглушив ими извинения представителя дирекции: в спектакле может произойти незначительный сбой — господин Еннер не знаком с режиссурой этой постановки.