Тишина всегда настораживает - [19]

Мать откладывает в сторону булавки. Она ничего не выбрасывает, из лоскутков шьет Йохену рубашки, такую красоту в это смутное время; она разрезает поношенные отцовские вельветовые жакеты и, сделав бумажную выкройку по йохенскому задику, накладывает ее на материал и старыми рыбацкими ножницами режет его. Она вытаскивает сразу все булавки изо рта и высказывается теперь ясно, четко, резко, высоким сопрано — мама явно выходит из себя. Она перебрасывает портновский сантиметр через плечо. «Посмотрим, как это ты не наденешь свои новые штаны!» — говорит она. «Какие же они новые? — горько усмехается Йохен. — Последние новые штаны ты купила мне три года назад. А остальные…» Мама сердится: «Ты хочешь выглядеть как все другие?» Конечно, он хочет именно этого. «Йохеи, — говорит она глухим голосом, примиряюще, — будь добр, примерь их все-таки. Потом посмотрим». Она опять берет в губы булавки. Он соглашается. Ее прикосновения: он воспринимает спокойнее, чем ее слова. Его ноги всовываются в утыканные булавками штанины, как в крапиву.

Мать ведет его к зеркалу. Ну не ноги, а подпорки. Подпорки! Он убежден, что никогда не будет носить эти штаны. Только надо промолчать. Мать ведь хочет ему добра.

* * *

Жесткий, словно накрахмаленный, материал парадно-выходных брюк натирал ноги выше колен. Околыш фуражки причинял легкую боль голове. Не надеванные еще полуботинки растревожили старую потертость. Придушивал затянутый галстук. Он чувствовал себя как в боевых доспехах. Очень хотелось бы сменить эту жесткую парадную форму на мягкую, повседневную, оливкового цвета. Он даже сменил бы сейчас фуражку на стальной шлем: все-таки было бы честнее разрешить солдатам, раз уж они ходят в форме, носить вне части их повседневную форму; во всяком случае, такой тип не был бы рекламной приманкой для добровольцев, особенно для зеленой молодежи.

На остановке автобуса, едва выйдя из зоны обзора часового, Шпербер распустил узел галстука, снял полуботинок, помял задник. Стало легче.

«В любой обстановке необходимо соблюдать наставление о ношении форменной одежды. Это требование распространяется на солдат, находящихся в кафе или ресторане даже в поздние часы, а также при проезде по железной дороге или в другом виде транспорта, равно как и по дороге домой поздно ночью, даже по безлюдным улицам».

Кругом — наставления, но на несколько часов Шпербер хотел быть сам себе хозяином.

Вон две парочки на мотороллерах. Девушки сидели боком на сиденьях, как амазонки, лицом к тротуару, крепко ухватившись за пояса водителей. Одна пара подъехала вплотную к Шперберу — девица захихикала. Она раздвинула ноги и сделала ему глазки. Шпербер надвинул лаковый козырек фуражки низко на лоб и, повернувшись к ней спиной, пошел прочь.

Подошел автобус номер тридцать семь. Шпербер уселся на заднее сиденье и оглянулся. Казарменная стена исчезла из виду, но у него осталось ощущение, будто она тянется и тянется за ним. Автобус остановился, у станции пригородной железной дороги, здесь уже чувствовался большой город. Шпербер заметил нескольких военных. Они скрылись в здании вокзала. Он немного задержался. Здесь, в обычной гражданской обстановке, он не имел желания общаться с другими военнослужащими. Ему хотелось быть незаметным — как те пенсионеры, которые сидели на соседних лавках.

Позади вокзала все сразу смешалось в кучу: автобус номер три и пятая линия метро, связывавшие этот район с деловой частью города; станция городской железной дороги и внутренние воздушные линии; внутренние воздушные линии и линии PANAM,[9] Майкл и Габи, Габи и Мамочка.[10]

Он посмотрел на вокзальные часы. Каждый раз, когда секундная стрелка занимала верхнее вертикальное положение, минутная делала маленький скачок. Пенсионеры не уходили со скамеек. В руках у них были палки, которыми они указывали друг другу на что-то. Наверное, на жизненную суету, которая их уже не касалась. Они усмехались. А может, гримасничали?

В зале вокзала царила гражданская жизнь: цивильные вещи, цивильные запахи, цивильный ассортимент товаров в ларьках, цивильные журналы. Кажется, началось время пик на транспорте — конец недели. Ни одного свободного сиденья, вообще ни одного свободного местечка. Он купил толстую газету и крепко держал ее в руках. Казалось, у всех вокруг были важнейшие дела. Он слышал обрывки фраз: «Договоренность остается… четверть восьмого… Хельмут скажет…» и так далее. Какой-то мужчина подчеркнул что-то в газете и нырнул в телефонную будку. Другой смотрел на свои часы и мотал головой. Третий пытался проложить себе дорогу через людской водоворот. Военных не видно. Шпербера толкали со всех сторон. И никто не обращал на него внимания. Естественность, бесконтрольность, с которой все тут двигались, раздражали его. Куда спешили эти люди? Мужчины его возраста — они что же, все исполняли какие-то свои обязанности? Все они выглядели как-то виновато, будто все сразу нашкодили. Хаотическое сборище недисциплинированных субъектов: каждый сам по себе, никто не может на чем-нибудь сосредоточиться. Какой-то тип побежал к билетному автомату, потом к киоску, его затолкали, и он сам, расталкивая других, проскочил за турникет и исчез из виду. Никакого порядка. Если так пойдет и дальше, то здесь обязательно должно что-то случиться. Эх, если бы из громкоговорителя раздалось, скажем, такое: «Внимание! Всем встать по местам! Равняйсь! Всем будет сейчас задано направление движения!» Но по радио говорили совсем о другом.