Тиран - [50]

Молодые люди болтали, показывали имения, принадлежащие их семьям, обсуждали возможности охоты в той или иной роще и освежали свои познания в философии в беседах с Филоклом — пока Киний не приступил к ним с расспросами.

— Как подъехать вон к тому дому, — Киний рукой указал на каменное здание вдали, — с двадцатью людьми, чтобы вас не заметили?

Они восприняли вопрос серьезно и принялись обсуждать, возбужденно размахивая руками. Наконец тот, кто верховодил, — Эвмен (его главенство не вызывало у Киния сомнений, хотя было менее очевидно остальным) показал:

— Вокруг того леса и вверх по долине, вон там.

Киний кивнул. Было занятно, как Эвмен изменился, перестал быть робким мальчиком, каким был накануне вечером. Среди своих ровесников он казался вполне зрелым.

— Хороший глаз, — похвалил Киний.

Эвмен вспыхнул от похвалы.

— Спасибо, господин. Но — не возражаешь, если я спрошу? — разве конница не предназначена скорее для схватки человека с человеком? Как я понимаю, украдкой пробираться куда-нибудь — дело псилоев.[48] Разве наша обязанность не прикрывать фланги гоплитов и сражаться с вражеской конницей?

Киний ответил:

— На войне главное — получить преимущество. Если можно получить преимущество перед вражеской конницей, прокравшись куда-нибудь, ты должен это сделать, не правда ли?

Другой молодой человек — Клиоменед, сын Патрокла, — запинаясь, сказал:

— Разве… то есть… разве… я хочу сказать… это правильно? Пользоваться преимуществом? Разве Ахилл поступал так?

Киний теперь ехал в гуще молодых людей. Аякс держался справа от него, Филокл с улыбкой приотстал с таким видом, словно дела вроде войны, недостойны его внимания, а Ателий уже ускакал вперед и исчез в утренней дымке.

— Ты Ахилл? — спросил Киний.

— Увы, нет, но хотел бы, — ответил другой юноша, Софокл. — Мой учитель говорит, что Ахилл — образец для всякого благородного человека.

— Ты так хорошо владеешь оружием, что я могу рассчитывать, что ты один изрубишь множество противников? — спросил Киний.

Парень опустил взгляд. Другой — Кир — хлопнул его по спине.

— Настоящая война — это смертный бой. А со смертью теряешь все: свободу, любовь, имущество. Чтобы это сохранить, стоит пуститься на хитрости. Особенно если враг превосходит вас числом и лучше подготовлен.

Киний произносил все те слова, какие бывалые воины говорят молодым, и ему внимали с тем же недоверчивым выражением, с каким он когда-то слушал рассказы друзей отца, которые сражались при Херонее.[49]

Спешились, чтобы поесть. Рабы подали великолепные блюда, достойные принцев на охоте. Киний не жаловался — провизия скоро кончится, и всем придется есть то, что Киний везет на двух мулах под присмотром Арни. Филокл ел за двоих и снова повернул разговор в сторону философии.

— Как по-вашему, почему на войне существуют правила? — спросил он.

Эвмен потер голый подбородок.

Филокл показал на Киния.

— Киний говорит вам: будьте готовы прибегнуть к обману. Должны ли вы использовать лазутчиков?

Эвмен пожал плечами.

— Все используют шпионов, — сказал он с цинизмом молодости.

— Агамемнон послал Одиссея шпионить в Трою, — сказал Софокл.

Он скорчил гримасу, показывая, что, хоть говорит об этом, сам не очень верит своим словам.

— Если берете пленного, можно ли пытать его, чтобы получить сведения? — спросил Филокл.

Парни заерзали. Эвмен забыл о еде.

Киний, не вставая, пнул Филокла в колено.

— Одиссей пытал пленного, — сказал он. — Это есть в «Илиаде». Я помню.

— А ты бы стал? — спросил Филокл.

Киний потер подбородок и уставился на свою еду — почти как Эвмен. Потом поднял голову.

— Нет. Разве что по какой-нибудь очень серьезной причине, — но и в таком случае это подло. Это не для людей.

Софокл оторвал взгляд от еды.

— Ты хочешь сказать, правила глупы?

Филокл покачал головой.

— Я ничего не говорю. Я задаю вопросы, а вы на них отвечаете.

— Командир говорит, что война — это смерть. Так зачем правила? — Софокл в поисках одобрения взглянул на Киния. — Все, что приводит к победе, хорошо. Разве нет?

Филокл подался вперед.

— Нападешь ли ты на противника во время перемирия? Например, если он собирает своих мертвецов?

Софокл отпрянул, его лицо гневно вспыхнуло, но он с упорством юности стоял на своем.

— Да, — сказал он. — Да, если это принесет мне победу.

Филокл посмотрел на Киния, и тот покачал головой.

— Никогда, — сказал он.

На щеках Софокла выступили два ярко-красных пятна, его шея покраснела, и он понурил голову.

Киний снова огладил бороду, втирая в нее жир с пальцев.

— У военных правил есть своя цель, — сказал он. — Всякое нарушенное правило усиливает обоюдную ненависть противников. Всякое соблюдение правил обуздывает ненависть. Если два города воюют и оба соблюдают клятвы, придерживаются правил и боятся богов — то когда спор будет решен, они смогут вернуться к торговле. Но если одна сторона нарушает перемирие, или убивает женщин, или пытает пленных — жизнью правит ненависть, и война становится образом жизни.

Филокл кивнул. И добавил:

— Война, если она вырвалась на свободу, становится величайшим из тиранов. Люди вырабатывают правила, чтобы держать этого тирана в узде, точно так же как городские собрания помогают сдерживать своеволие самых богатых граждан. Только дураки говорят о «серьезном подходе» или о ведении «настоящей» войны. Они — неопытные трусы, никогда не стоявшие в строю с копьем в руках. В фаланге, когда слышишь дыхание противника, когда чувствуешь ветер, если он пускает газы, война всегда настоящая. Достаточно настоящая, чтобы на каждом неверном шагу ждала смерть. Но когда тиран войны вырывается на свободу и города сражаются насмерть, как Афины и Спарта сто лет назад, когда все правила забыты и каждый желает только смерти врагу, разум покидает нас и мы становимся зверями. В этом нет ни чести, ни славы.