Тине - [50]

Все засуетились, когда на площадь въехала карета его преподобия. Пробст предполагал, что здесь может собраться много священнослужителей, а значит, не мешает и ему приехать. Момент был серьезный, и было весьма желательно по мере сил выяснить настроение и направить его в нужное русло.

Но на крыльце его встретил капеллан и шепотом сообщил о несчастье.

Его преподобие стоял несколько секунд в изумлении и растерянности. Потом он вошел в школу, и пасторы молча поклонились ему.

— Я прослышал об этом горе, — сказал он, здороваясь с теми, кто стоял к нему ближе других. — Да, помрачение ума может охватить слабого… Ведь и женщинам господь послал немало испытаний… тяжелые, поистине тяжелые времена, — завершил он.

Пасторы согласились с ним, выказывая признаки облегчения, и колокола ударили вновь.

Пробст и пасторы прошли в зал, дверь которого больше не закрывалась, и чудилось, будто белое лицо на подушке внимательно глядит в передние комнаты.

Его преподобие пробормотал несколько слов из Писания. Пасторы сложили руки.

Затем его преподобие отошел к окну и рассказал остальным о продвижении войск и о конференции в Лондоне. Говорил он печальным и тихим голосом и покачивал своей величественной головой Цезаря.

— Если б мы могли быть уверены, что те, кому ведать надлежит, сумели найти верный тон, — говорил он. — Сейчас первоочередная задача — не уронить достоинство нации.

Он разгорячился и заговорил во весь голос над тихим лицом, казалось внимательно слушавшим его речи со своей подушки.

— Ибо мы сохраняем покамест свое достоинство, — продолжал он. — И каждую пядь нашей земли враг оплатит своей кровью.

На площади меж тем началась настоящая давка. Явился калека, сновал между людьми и пронзительным голосом нахваливал свой товар.

— Хорошо она лежит, — возвестила Софи, завершая обход и приближаясь к школьному крыльцу. — Гляньте, вот и они.

Пробст, а за ним остальные пасторы спустились с крыльца. Следом шествовали три крестьянки, которые все это время просидели не шелохнувшись.

Через кладбище они проследовали в церковь. Софи же предпочла вернуться на кухню: приспело время подкрепиться еще одной чашечкой кофе.

Солнце заглядывало в комнату, и Софи распахнула окно.

— Хоть краешком уха послушать, — объяснила она. — Их преподобие очень поучительно говорит надгробные речи, — добавила она как бы в скобках, — Да и на солнышке погреться совсем даже неплохо, — завершила она свое объяснение.

Ей подали кофе.

Мадам Бэллинг из спальни слышала, как в доме все стихло, и робко приоткрыла дверь: да, и в самом деле никого.

Как ни странно, она вздохнула с облегчением… Наконец она прошла к дочери и плотно затворила за собой двери.

А Тинка отправилась в спальню присматривать за Бэллингом.

В церкви запели. Тинка тоже отворила окна, и пение наполнило безмолвный дом:

Как знать, где ждет меня могила,

Ведь бренна, бренна наша плоть,

Ведь в миг любой иссякнут силы,

И призовет меня господь.

О, дай мне, ты, создавший нас,

Спокойно встретить смертный час.

Беспокойные руки Бэллинга замедлили свои движения, казалось, Бэллинг прислушивается.

Мадам Бэллинг встала, дрожащими руками торопливо, словно украдкой, распахнула она все окна, завешенные простынями: пусть над гробом ее дочери прозвучит хотя бы надгробный псалом, посвященный другому, человеку.

Мне помоги душой отвыкнуть

От суетных мирских оков,

Чтоб я на зов твой мог воскликнуть:

Иду, о господи, готов. о, дай мне, ты, создавший нас,

Спокойно встретить смертный час.

К школе быстро подкатила чья-то карета, и Софи выглянула из дверей посмотреть, кто бы это мог быть так поздно.

— Лиза! Лиза! — закричала она и от невыносимого волнения села прямо у дверей. — Это епископ, это епископ.

Совершенно растерянная, Лиза пробежала через спальню в зал.

— Мадам, мадам! — задыхалась она. — Епископ приехал.

Мадам Бэллинг медленно покинула свое место у гроба: она не сразу поняла. Потом она промолвила: «Епископ», — и задрожала всем телом.

Ноги у нее подкашивались, когда она шла в спальню, к Тинке… Не может она сейчас его видеть… нет… не может. Не может, но должна: ведь это епископ. И черный чепец надобно надеть…

Чепец достали, но мадам Бэллинг никак не могла его надеть своими непослушными руками.

…Приехал, епископ, епископ… весь синклит собрался, чтобы осудить ее дочь.

Она вышла к гостю как потерянная. Епископ ждал ее в передней. Говорить она не могла, взглянуть ему в лицо не посмела.

— Я слышал о вашем горе и хотел бы пройти к ней, — ласково сказал епископ, сжимая в своих руках дрожащие руки мадам. — Бедное дитя, бедная ваша девочка…

Мадам Бэллинг подняла на него глаза, и неописуемая улыбка, словно внезапный свет, озарила ее лицо.

— Господи, господи, — пробормотала она, целуя руки его преосвященства.

Епископ вырвал у нее свои руки и прошел к Тине. Долго не отрывал он взгляда от тихого лица, как бы погрузясь в горестную молитву.

— Да, — сказал он, поднося сложенные руки чуть ли не к глазам. — Господи, прости и помилуй нас, помилуй нас всех.

Мадам Бэллинг припала головой к подушке, па которой лежала голова ее мертвой дочери. Робко, неуверенно, словно речь шла об избавлении от высочайшего суда, она шепнула, вновь коснувшись губами его рук: