Тине - [22]

Лишь огромной тенью увиделась ей с холма уходящая колонна.

Она стояла долго, она силилась разглядеть среди уходящих одно лицо, но не видела ничего. Длинная нераспознанная тень уходила в молчании все дальше и дальше, во тьму, которая поглощала звук шагов.

Тине спустилась с холма и пошла домой. На окнах все еще горели свечи, сквозняк гулял из двери в дверь. Перед раскрытыми, неубранными постелями на полу оплывали кой-где забытые огарки.

Софи уселась в кухне на чурбаке и тотчас начала клевать носом; в людской на раскладной кровати, поставив рядом свечу и вытянувшись во весь свой рост, спала Марен, и лицо у ней набрякло от долгого сна.

Тине себе места не находила и не могла уснуть. Она погасила свечи на окнах и решила сесть за письмо — за уже начатое письмо к фру Берг.

Но ей не писалось. Она пригнулась к лампе и перечитала написанное.

Все про лесничего, каждая фраза, каждое слово — все.

И вдруг она отложила письмо и вышла на веранду, в темноту. Здесь она уронила голову на холодный мрамор стола и горько заплакала…

День заявил о себе робкими проблесками рассвета. Серое утро занималось над неубранными постелями, над разоренным и покинутым домом.

Хлопали незакрытые двери.

Но Тине не встала с места. Все в той же позе встретила она наступление сумрачного дня.

Издали еще раз донеслись сигналы боевых труб, разодранные в клочья ветром, так что они напоминали теперь птичий крик.

И вдруг Тине улыбнулась. Она вспомнила, как он сказал: «До свиданья. Тине».

В этот день рано утром заговорили пушки с Броагера.

IV

Передышка кончилась. Громовые раскаты орудийных залпов сотрясали беспокойный воздух, час за часом, много часов подряд, меж тем как дороги гудели под ногами солдат и адъютанты скакали взад и вперед на взмыленных лошадях; в этот день тревогу трубили дважды.

Все строения лесничества сотрясала дрожь — стены, полы, крыши, — словно то были живые существа, дрожащие в ознобе. Заботы дня совершались своим порядком: еду подавали, еду уносили. Части возвращались, части выступали.

Вечерело. Сама того не сознавая. Тине умышленно задерживалась в комнате, переходила от группы к группе и все слушала, не в силах оторваться: ей казалось, что она должна быть здесь, должна слушать.

Комнаты полнились шумом, офицеры говорили громкими, почти радостными голосами.

— Подумать только, пятьсот ядер! — воскликнул один.

Другой утверждал, будто ядер было не пятьсот, а семьсот, и однако же укрепления не потерпели ущерба.

— Только зря тратим порох, — сказал адъютант.

Самая многолюдная группа собралась возле печки. Стоял там среди прочих капитан с наполеоновской бородкой и трубкой в зубах, он сказал:

— Ранен младший лейтенант Аппель.

— Да ну? Новобранец?

— Он самый, — отвечал капитан.

А другой, гревший спину у печки, добавил: — Такой щуплый, белокурый, помните?..

Посредине комнаты собралась другая группа. В основном молоденькие лейтенанты, они покусывали усики и обсуждали события нарочито профессиональным тоном.

Тине прошла мимо.

Возле книжного шкафа шел разговор о взлетевшем на воздух блокгаузе. Тридцать человек погибло под обломками. Здесь Тине остановилась и долго слушала.

— Какая вы нынче бледная, йомфру Бэллинг, — сказал ей один из капитанов, отделясь от остальных и оборотясь к ней.

— Вы так думаете, господин капитан? — отвечала Тине, а сама продолжала слушать.

— Между прочим, там погибло не тридцать, а целых сорок человек, — заметил кто-то.

В Тине жила одна только мысль: «А там стреляют, до сих пор стреляют…»

Наконец она стряхнула с себя оцепенение и вышла: надо было поставить на огонь воду для грога и постелить на всех диванах и кушетках.

В коридоре какой-то лейтенант пристроился на чемодане под коптящей лампой. Он остановил Тине и рассказал, что был на передней линии у того самого блокгауза. Тине хоть и слушала, но не понимала ни слова. Вдруг, глядя на него, она спросила тихим голосом:

— Очень было страшно?

Лейтенант продолжал свой рассказ: на самом-то деле он был не на передовой линии, а на десятом бастионе, куда за весь день упало два снаряда.

— Да, дело было жаркое, — сказал он, — но ко всему можно привыкнуть, даже к огню.

Он вытянул ноги и продолжал болтать, а сам как бы невзначай взял безвольную руку Тине и положил ее себе на колено.

— Вы видели убитых? — спросила Тине, не противясь.

Тут кто-то вышел из комнаты, и лейтенант вполголоса чертыхнулся.

Тине пошла на кухню, вскипятила воду, постелила все постели, ответила на все вопросы. От Софи не было никакого проку. Она весь день с обмотанной головой хоронилась по углам и причитала.

Теперь она приползла в каморку к Тине.

— Кто знает, что с нами будет завтра, — ныла она под гром орудий. — Всех нас ждет одна судьба… ахнуть не успеешь…

Голос у нее окреп, — Кто знает, что с нами будет…

Тине сидела у печки. Ей казалось, что к ночи канонада стала много сильней.

То возвышая, то понижая голос и проливая попутно горькие слезы, Софи продолжала говорить: о лесничем и об «этакой напасти», о Марен, которой «все равно кто, лишь бы в брюках». Да, да, все равно кто. После этого Софи заговорила о фру Берг.

— Это же надо, какое личико-то доброе. — Софи подняла глаза к портрету фру Берг, висевшему над кроватью, и Тине проследила за направлением ее взгляда. — Сидит она, — продолжала скулить Софи, — и улыбается… а никому не дано знать (Софи возвысила голос), что может случиться и кто в эту минуту испускает последний вздох. — Софи зарыдала в голос: — А похожа до чего… а похожа до чего… ну точь-в-точь такая она и была перед отъездом.