Тимур на Кавказе - [16]

С удивлением я заметил в комнате детей князя карту мира географа Птоломея. Грек, заметив это, пояснил, Что карта нарисована им, и по ней он учил княжат.

На дворе раздался резкий гортанный крик: нас искали. Татары, заперев ворота огромного двора, были уверены, что мы не сбежим. Поэтому мы и успели без помехи осмотреть дом Мисоста.

Старик вышел с нами. Ему было лет семьдесят пять. Сгорбленный, с ослабевшим зрением, он шёл слева от меня и, тихо передвигая ногами, подробно, по-стариковски объяснил мне, что свои богатства Мисостовы нажили войной, которая давала им бесконечные караваны рабов. Мало того, по древнему обычаю, всякий кабертайский патриций[70], возвратившийся из похода с добычей, обязан был дать своему князю одного самого лучшего раба. Если не было захвачено рабов, отдавали несколько голов лучшего скота. Патриций («уздень») был для князя вассалом, которого он мог посылать, куда хотел, вассал этот отдавал князю из своего имения всё, чего бы тот ни пожелал: увидит князь у вассального дворянина хорошую лошадь, охотничью собаку, оружие, — он берёт её себе, платя собственнику по своему усмотрению; в случае женитьбы князя все дворяне, окольные и крестьяне доставляли своему феодалу всё, что нужно, — скот, одежду, вино, лошадей.

«Да, житьё хорошее было у нашего Мисоста, — добавил старик, — только его дворовым, крепостным крестьянам и рабам было не сладко: еды было много, но чуть не по нраву пришёлся — назначаешься в очередной караван рабов… Я свободный человек — я византийский нобиль[71], и Мисост однажды чуть меня не продал в рабство в Итиль за то, что я разбил его любимый бокал. И продал бы, если бы за меня не вступился греческий священник. Жестокий человек. Старый человек и развратник был. Он требовал привода невест своих крестьян-крепостных. Один и зарезал его за это на охоте.

«Князья роскошно жили, — продолжал старик, — многие мало уступали в образе жизни трапезондским нобилям, и всё их богатство и роскошь давали им набеги и рабы… Много слёз видели эти сараи», — показал старик на окна длинных каменных помещений.

Никто из нас не заметил, как сзади тихо подошёл к нам один из наших стражников и молниеносно всадил кинжал в спину старого грека. Тот, не охнув, упал мёртвым. Ещё сильный, старый Антонио, схватил полено и сильным ударом вышиб кинжал из рук азийца, а я, схватив его за горло, подмял под себя, но тотчас же принуждён был выпустить, почувствовав острую боль в руке: меня ударил кулаком другой громадный азиец. Нас связали. Но пришедший начальник отряда велел развязать, накричал на стражу и дал сигнал отправиться в путь. Так и не удалось огорчённому Антонио исполнить, по его словам, долг христианина — закопать тело старика-грека.

— Не грусти, Антонио, — сказал Чезаре. — Видишь, сколько воронья!

— Синьор Чезаре, — начал я, задыхаясь от гнева. — Ты сам сейчас раб, каждую минуту голова твоя может слететь с плеч в эту мягкую пыль, а ты издеваешься над мёртвым! Тошно слушать тебя!..

— Молчать, раб! — крикнул взбешённый патриций, и рука его потянулась к бедру и привычным движением стала искать меча, но оружия у нас не было. Он зарычал. Я шагнул к нему.

— Ты сам раб рабства. А я тебе не раб и сам тебе кричу: «закрой рот, азийский раб!» — Чезаре кинулся было на меня, но силач-азиец схватил его за руку и отвёл его от меня к двуколке.

— Будешь драться — кандалы наденем, — сказал ломаным греческим языком один из воинов, родом из Малой Азии. Чезаре успокоился. «Так-то лучше», подумал я. И уже через полчаса Чезаре извинился и попросил меня составить для него приветственную речь, которую он хотел произнести перед Тимуром. Я холодно посмотрел на него и отвернулся».

Ночевать мы остановились на берегу реки Терека вблизи деревни; все жители её или бежали, или были изрублены: на улицах, на дворах, на порогах хижин — повсюду лежали трупы: по нашему расчёту, здесь было убито до 400 человек; большинство убито сабельными ударами. Моё внимание обратила молодая крестьянская женщина, стиснувшая в объятиях девочку: обе были поражены одним ударом копья; на залитом кровью трупе, одетом в красную рубаху, подпоясанную зелёным поясом, под густыми чёрными волосами на шее я заметил блеснувшую при свете вечерней зари серебряную цепочку с талисманом; азиец, очевидно, был верхом, налёту убил и не заметил цепи. Джовани снял

цепь, обмыл её в протекавшем по улице ручье и спрятал в карман, намереваясь её рассмотреть в кибитке днём. Всю ночь нам не давал спать вой собак у трупов хозяев; и я, и мои спутники рады были, когда утром, поев жёлтой каши с маслом и куском сыра, мы покатили дальше. Проезжая мимо деревень, мы чуяли невыносимый смрад. С сожалением я смотрел на тучные поля пшеницы, проса, на сады с грушами и яблонями, на брошенный скот: хозяев не было.

На вторые сутки мы прибыли в большое кабертайское селение поздно ночью. Утром я вышел из кибитки и долго любовался редким кавказским видом: над синими ближними хребтами подымались голубые, а над ними шла искристая ледяная стена главного Кавказского хребта с голубыми ледниками и грозными пиками: это был неведомый нам, недоступный Кавказ.