Тимоти Лири: Искушение будущим - [110]

Кажется, я почти ничего не сказал о прекрасном чувстве юмора Тима. Я вспоминаю один случай. Это было около года назад, в Дуранго, где мы оба говорили о будущей эволюции. Тим потерял нить на середине предложения — такое случается со всеми, кто часто выступает с лекциями. Он остановился и сказал: «Знаете, я нашел новый способ ловить кайф и висеть часами в космосе, и государство ничего не сможет сделать, чтобы помешать мне. Это старость. В ней есть четыре главных свойства. Первое — это усиление дальней памяти. Я сейчас могу припомнить всю эволюцию. Второе — ослабление короткой памяти. Когда я прихожу на кухню, я не могу вспомнить, зачем туда шел. Что третье, я забыл. А четвертое — теперь мне все это по хую». (В нашем, лишенном юмора пуританском обществе рассказы об этой шутке пошли передаваться из уст в уста, и какие-то ученые мужи заявили триумфально, что ЛСД-де превратило доктора Лири в маразматика на восьмом десятке — как будто мало людей, которые никогда не пробовали кислоту, и получивших болезнь Альцгейме-ра на пятом. На самом деле, по мнению тех, кто знает его, Тим не выказывает никаких признаков старческого маразма. Насчет маразма он просто пошутил. Впрочем… Пытаясь корректировать СМИ по поводу Лири, я вспомнил, как мы пытались корректировать их по поводу Вьетнама: каждый раз, когда ложь окончательно умирает, они ждут пять лет, а потом пускают ее по новому кругу.)

Теперь, как это все знают, Тим болен раком простаты. Какие-нибудь ученые мужи наверняка и в этом тоже обвинят ЛСД. Тим продолжает поражать меня как обычно; последний раз, когда мы говорили по телефону, он умудрился опять утешить меня и успокоить. Как вы слышали, доктор Лири собирается подвергнуть свою голову криогенной заморозке в надежде на то, что наука будущего в конечном счете реанимирует его, использовав нервную и генетическую информацию его мозга.

Он также намеревается уйти в день, который выберет сам, а не тогда, когда медицинская наука решит, что больше не может вытягивать из него деньги, продолжая держать в больничной нищете. Так он покинет нас — на время, — демонстрируя свою обычную веру в себя и внутренний отказ признать любую власть, в которую он не верит, как бы она себя ни называла — Государство, Церковь, АМА[107] или, наиболее ужасающее из всех божеств, общественное мнение. Недавно он сказал, что закинется двумя дозами кислоты, когда пойдет на криогенную заморозку. И 999 из 1000 человек будет выть и вопить, что он не должен, и что это не по-божески, и не по-американски и бла-бла-бла. Один из тысячи, кто оценит не только мужество принятого Тимом решения, но и его абсолютную, сияющую святость, представляет ту часть человечества, от которой и зависит вся будущая эволюция.[108]

ИЛЛЮЗИИ Розмари Вудрафф [109]

В мой третий приезд в Миллбрук, весной 1965-го, Тим пошутил по поводу моего подарка «Майское вино» с ароматом ясменника.[110]

Он казался мне добрым. Когда мы гуляли в лесу, он показал мне пруд, в который он бросил обручальное кольцо. Потом в нем кто-то утонул. Прошлогодние листья на мелководье у берега были коричневые. Я подумала, что он одинок.

Когда я встретила его в следующий раз, в начале июня, на открытии галереи, я была под ЛСД. Я была удивительно счастлива; счастлива быть одинокой, полностью в себе, спокойной и веселой. Мне было очень хорошо. В тот вечер Тим говорил о психоделическом искусстве и технике «аудио-обонятельно-визуальных изменений сознания». Он был дидактичен, загадочен, обаятелен и очень интересен.

После открытия мы пошли в бар за углом чего-нибудь выпить.

— Ты похожа на девушку, которую я любил когда-то.

— Давай посмотрим, — я достала из кармана маленькое двустороннее зеркальце, подаренное мне одним художником, и протянула его в руке, так что оно оказалось между нас.

— Мои волосы, твоя улыбка, мой нос, твои глаза, что ты видишь?

— Хорошая пара, — он прикурил сигарету.

— Может быть, — я протянула бокал, чтобы чокнуться.

Он был очень весел, как первый глоток чистого кислорода после пытки в кресле дантиста. Было какое-то чувство, что нас связывает что-то, из каких-то незапамятных времен, какой-то очень глубокий совместный опыт. Но я решила отклонить его приглашение на уикенд в Миллбрук. Он был женат на очень красивой женщине, блондинке, высокооплачиваемой модели. А у меня был страстный музыкант. Мне нравилось его сильное, индейское лицо, оно напоминало кого-то из другого времени, я любила его. Он был воплощением прекрасного легкомыслия. Темные ритмы текли в его венах. Я любила джаз и элегантность и полюбила его с первого взгляда.

Сбегая от грустного лета, я еду в Миллбрук с Тимом, вместо того чтобы ехать в Калифорнию к своим родителям, что, как я чувствовала, должна была сделать. Он одолжил у кого-то джип. Я отдаляюсь от дома.

Синяк под глазом, заплатанные джинсы, рваные кроссовки. Я была смущена тем, что он спасает меня, а я в таком виде.

— Чем ты занималась все лето? — спросил он.

— Умирала от жары и безумия, — ответила я.

— У меня есть теория о смерти, хочешь расскажу?

— Конечно.

— В момент смерти все испытывают экстаз, и смерть сливается с жизнью в одно целое. Что ты думаешь по этому поводу?