Тихий уголок - [101]

Хотя он собирался вернуться на ночь в Виргинию, годы работы в Бюро приучили его отправляться в путь с набором предметов первой необходимости и переменой одежды. Он принял душ, завернулся в гостиничный халат и открыл бутылку пива из мини-бара, и в этот момент принесли обед.

Молодой официант, явно новичок, неумело накрыл круглый игральный столик белой скатертью, поставил вазочку с цветами, разместил столовые приборы и салфетки и все так же неловко переложил еду с тележки на столик. Он был вежлив и исполнен лучших намерений, извинился за ошибки, и Силверман дал ему слишком щедрые чаевые, сказав: «Не беспокойтесь, в вашем возрасте все начинающие».

Филе миньон и гарниры были великолепны. Клубника и черника со сливками. Отличный горячий кофе в термосе.

Он встал сегодня в четыре утра, день оказался долгим и тяжелым. Но несмотря на усталость, он сомневался, что хорошо выспится. Слишком много волнений. Слишком много вопросов, оставшихся без ответа.

Он налил вторую чашку кофе из термоса, но прежде чем сделать глоток, очнулся и понял, что уснул на стуле.

Усталость была безмерной, пронимала до костей. Чтобы встать на ноги, ему потребовалось сделать усилие. Пол наклонился, словно отель плыл по морю. Спальня была непонятно где. Но наконец он нашел ее. И кровать. Выяснилось, что он был не прав насчет бессонницы.

Ему снилась бескрайняя техасская равнина, плоская до самого горизонта, с травой по колено и кладбищенски спокойная, кроме тех мест, где бежал он. Обжигающее солнце неподвижно висело прямо над головой, он проделывал милю за милей, но не отбрасывал ни малейшей тени. Хотя в поле зрения не было никаких преследователей, он знал, что его преследуют. Он боялся бесконечного безоблачного неба и понимал: нечто неведомое людям спустится на землю, чтобы схватить, кастрировать и расчленить его. Закрылась дверь – этот звук ни с чем нельзя было спутать. Силверман сделал полный оборот на месте, но на этой вековечной равнине не возвышалось ни одной постройки, ни одного сооружения с дверями. Мужской голос позвал его: «Натан? Ты слышишь меня, Натан?» Но он оставался один, совершенно один. Солнце. Небо. Трава. Он бежал.

21

Струи дождя стучали по пуленепробиваемому лобовому стеклу, словно залпы дроби.

– Ее звали Джастин Картер, – сказал Дугал Трэхерн, – потому что ее отец был первым мужем моей матери. Моя единоутробная сестра. На четыре года старше меня. Она всегда была рядом со мной, до тех пор пока…

Он на минуту погрузился в молчание, словно решил вообще не делиться тем, что его мучило.

Джейн подозревала, что он не говорил об этом много лет. Может быть, даже ни разу после случившегося. Об убитой сестре невозможно было узнать в Интернете: фамилия сестры не позволяла сразу же связать ее с Трэхерном, а кроме того, ему было тогда всего десять. В те годы закон надежно защищал детей от любопытства журналистов.

– Джастин была очень умной, – продолжил Трэхерн, – и доброй, и веселой. Несмотря на разницу в четыре года, мы были близки, всегда близки с тех пор, как я себя помню. Даже между близнецами такого не бывает.

В его голосе послышалась какая-то новая нотка. Резкость уступила место нежности, но такой нежности, которую окрашивала скорбь. Джейн скосила глаза на Трэхерна и увидела, что его лицо побледнело, приобрело цвет белой пряди в бороде. На лбу собрались маленькие капельки пота. Он не сводил глаз с дороги, которая в этот миг вела его не в будущее, а далеко в прошлое.

– Мне было десять, ей – четырнадцать. Суббота. Наш отец… мой отец, ее отчим… уехал по делам. Мать отправилась к больной подружке. Дома были только я и Джастин. Раздался звонок в дверь. Обычный с виду парень. Я увидел его через боковое окно. Доставщик цветов. Роз. Обычный с виду парень с розами. Мы знали, что открывать дверь незнакомым людям нельзя. Мы знали. Я знал. Я открыл дверь. Он сказал: «Привет, малыш, это для девочки, которую зовут Джастин». Он протягивает мне розы. Я беру их, а он ударяет меня другой рукой в лицо. И вот он внутри. Захлопывает дверь. Я лежу на полу. Вокруг разбросаны розы. Он наклоняется и снова ударяет меня в лицо. Я не могу предупредить Джастин. Я отключаюсь. На… на какое-то время меня нет.

После заезда к актеру в Малибу Джейн сказала Трэхерну, что должна его понять. Он ответил, что ни один человек не может понять другого. Наверное, порой лучше не понимать.

– Когда я прихожу в себя, – продолжил Трэхерн, чей голос стал звучать тише, – рот у меня залеплен лентой. Я совсем не могу двигаться. Мне больно. Лицо распухло. Несколько зубов выбито. Во рту кровь. Я слышу голоса. Поначалу ничего нельзя разобрать. Перед глазами туман. Я моргаю, чтобы видеть четко.

По смертельно бледному лицу Трэхерна стекали ручейки пота – возможно, смешанного со слезами. Пальцы рук, лежавших на коленях, сжались в кулаки, распрямились, снова сжались и распрямились, словно он хотел крепко схватиться за что-то.

– Я на полу в ее… в спальне Джастин. Он перенес меня туда. В ее спальню. И теперь он… что-то делает с нею. – Ужас, исказивший его лицо, никак не соответствовал спокойному, ровному голосу. – Она умоляет его прекратить это. Но он не прекращает. Она плачет. Умоляет его. Но он продолжает. Потом видит, что я пришел в себя. Приказывает мне смотреть. Нет. Не буду. Мои глаза плотно закрыты. Я не могу пошевелиться, чтобы помочь ей. Липкая лента. Руки онемели. Ноги онемели. Липкая лента. Я не могу пошевелиться и вынужден все слышать. Не могу оглохнуть по своей воле. Это продолжается… час. Дольше. Меня переполняют ярость, страх… и ненависть к себе. – Он перешел на шепот: – Я хочу умереть.