Тихий Дон Кихот - [36]

– Значит, вы боялись мне позвонить. И если бы я не сделала это первая, то мы бы никогда не встретились?

– Но ведь ты же позвонила… Сделала шаг мне навстречу. Я на это очень надеялся. – Он помолчал, усмехнулся каким-то своим мыслям и, не глядя на Аню, продолжил. – Вернее, я подумал, что если ты позвонишь, то значит, так тому и быть. Значит, все правильно. А если нет… Я бы оставил все как есть. Но на душе у меня не скребли бы кошки. Я бы знал, что ты живешь в доме, который достался тебе от отца. Но самое смешное, что в этом случае я сам не стал бы с тобой встречаться.

– Вы настолько неуверенный в себе человек? Никогда не поверю.

– Вряд ли бы ты стала интересоваться каким-то там выискавшимся папашей. А может быть, и нет. Может, это только мои комплексы по поводу отцовского появления. Я знаю, как все это может жалко выглядеть, вся эта «встреча на Эльбе». У меня ведь родители развелись, когда мне было что-то около двух. Отца я не помнил. А он о себе не напоминал.

– И вы встретились с ним уже взрослым?

– Не совсем. Мне было десять.

– И?

– Я долгие годы не мог вспоминать об этом без чувства неловкости. Парализующей неловкости. – Он поднял брови и тряхнул головой. – Аж сейчас мороз по коже. Нет, не от сыновьих чувств. От фальши. Он сказал: «Потом я тебе все объясню». Или: «Потом ты сам поймешь». Но говорить это десятилетнему мальчишке – такая фантастическая глупость. Только в кино это звучит наполненно. А в жизни… И потом больше он не появлялся. Видимо, я должен был все понять сам. И я понял.

– И что вы поняли? – спросила Аня тихо.

– Что не нужен ему, – просто сказал Брежнев, откинув голову назад и блаженно глядя в розовое небо. – Я его не виню. Потом я много раз благодарил Бога за то, что один на белом свете. Что абсолютно свободен. Что никто не ждет меня у окна.

– И вам никогда не хотелось, чтобы вас кто-то ждал?

– Я терял людей, которых любил, Анечка. И я знаю, как это больно. Чем больше людей ты любишь, тем ты уязвимее. Есть что терять. А когда ты один, то и умирать не страшно.

– И что же, вы специально старались никого не любить? Это ведь невозможно!

– Иногда мне и стараться не надо было. Были времена, когда я не замечал, лето на улице или зима, день или ночь. Столько было работы. Все время в кабинете, в лаборатории. И ночевал там. Тогда и стараться не надо было…

– В лаборатории? – Аня удивленно на него посмотрела. – Я думала, у вас бизнес… Так чем же вы занимаетесь, Сергей Владиславович? Если это, конечно, не государственная тайна…

– Почти угадала, – сказал он серьезно. – Пятьдесят процентов моих исследований – государственная тайна. Я – пограничник… Не смейся, пограничник от науки. Я работаю не только на границе таких наук, как биология, психология, химия, но и занимаюсь пограничными ситуациями человеческого сознания. Пограничники… А в некотором роде мы и партизаним, подпольничаем. И государство нас в этом поддерживает… Вот такие вот дела, Анечка.

Брежнев вздохнул, и опять в который уже раз за вечер, на лице его промелькнула загадочная улыбка. Ане казалось, что ему все время немного смешно, и он старается это скрыть. Может, его так забавляло новоявленное чувство отцовства?

– Ну, а чем сейчас занимаешься ты? – спросил Брежнев.

– Завоеванием человеческого сознания, – ответила Аня.

– Значит, мы в чем-то коллеги, – не то спросил, не то согласился Сергей Владиславович.

– Пытаюсь навязать людям то, что им не особо нужно. Рекламой. Вот, например, придумала вчера рекламу для телефонов «Нокия». «Безрукие – без „Нокии“. Так не прошло. А по-моему, так гениально.

– Ну да… Еще бы лучше было «Безногие – без „Нокии“.

– Ну, в общем, по-моему, идея полной беспомощности и даже ущербности индивидуума без телефона «Нокия» передана на все сто процентов. Ну, можно еще донести такую информацию, что только деревянные по уши не пользуются этим телефоном – «Пиноккио без Нокии». Сама не знаю, как до этого докатилась. Слушала вас и думала, вот люди делом занимаются. Спасением человечества. А я…

– Еще неизвестно спасением ли, – вздохнул Брежнев. – Может, и наоборот…

Они гуляли по старому парку до тех пор, пока аллеи не стали совсем насупившимися и сумрачными.

– Все ученые занимаются разными науками, – говорил Брежнев. – Это Вавилонское столпотворение. Все говорят на разных языках. Физик не понимает генетика. Химик не понимает физика. А ведь наука – это разгадывание Божественного замысла. Это раскопки. Ученые счищают пылинки хаоса с хребтов законов. Как бы это высокопарно ни звучало, так оно и есть. Для меня веры не существует, потому что верить можно только в то, чему нет доказательств. А моя работа – это постоянное доказательство рукотворности мира.

– А в чем это доказательство выражается?

– Ты умеешь вязать? – неожиданно спросил он. – Я тоже умею. В детстве научился. Но я вот о чем. Когда тебе показывают, как двигать спицами – это очень просто. А если бы тебе дали носок и сказали, пойми сама, как он сделан. И даже не намекнули бы на то, что нужны спицы. Ты бы мучилась с ним неизвестно сколько. Ты бы сначала смотрела, потом резала, потом вдруг тебе бы повезло, и ты на пятидесятую попытку нашла бы нитку, за которую надо потянуть и все распускается. Возможно, ты и начала бы что-то понимать. Но так никогда и не смогла бы сделать ничего подобного. Я уж не говорю о повороте пятки.