Тихий американец - [58]

Грэнджер резко поднялся и подошел ко мне. Не заметив стула у себя на пути, он споткнулся и схватился за край моего столика.

– Выйдем, Фаулер, – сказал он.

Оставив на столе несколько купюр, я двинулся следом за ним. Драться мне не хотелось, но в тот момент я бы не возражал, если бы он исколошматил меня до полусмерти. В нашем распоряжении совсем мало способов утолить чувство вины.

Грэнджер налег на парапет моста. Двое полицейских следили за ним с почтительного расстояния.

– Мне надо с тобой поговорить, Фаулер, – пробубнил он.

Я подошел на расстояние удара и стал ждать. Грэнджер замер. Он был как статуя, символизирующая все, что мне ненавистно в Америке, – нелепая, как статуя Свободы, и такая же бессмысленная. Он сказал, по-прежнему не двигаясь:

– Думаешь, я вдрызг пьян? Ошибаешься.

– Чего тебе, Грэнджер?

– Мне надо поговорить с тобой, Фаулер. Не желаю сидеть там с этими лягушатниками. Ты мне не нравишься, Фаулер, но ты хотя бы говоришь по-английски. По-своему, конечно, но хоть так… – Он высился передо мной, громоздкий и бесформенный в тусклом свете, неведомый континент.

– Чего ты хочешь, Грэнджер?

– Не люблю англичанишек, – продолжил он. – Не пойму, на кой ты сдался Пайлу. Это, наверное, потому, что он из Бостона. Я из Питсбурга и горжусь этим.

– Почему бы нет?

– Опять ты за свое! – Он неумело передразнил мой акцент. – Педики вы все, что ли? Чего пыжитесь? Считаете себя всезнайками?

– Спокойной ночи, Грэнджер. У меня встреча.

– Не уходи, Фаулер. У тебя что, нет сердца? Не могу я болтать с этими лягушатниками.

– Ты пьян.

– Всего-то пара бокалов шампанского! А ты на моем месте не был бы пьяным? Я лечу на Север.

– Ну и что?

– А-а, я, значит, тебе не говорил? Я почему-то думал, что все в курсе. Сегодня утром я получил телеграмму от жены.

– И что?

– У моего сына полиомиелит. Он совсем плох.

– Сочувствую.

– Это не обязательно. Это не твой ребенок.

– Ты не можешь полететь домой?

– Нет. Им понадобилась статья об операции по очистке территории под Ханоем, а Конноли болен. – Конноли был его помощником.

– Мне очень жаль, Грэнджер. Я с радостью помог бы.

– Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени ему исполняется восемь лет. Вот я и затеял веселье с шампанским. Еще до того, как узнал. Я должен был кому-то рассказать, Фаулер. Не этим же лягушатникам!

– В наше время полиомиелит уже не так опасен.

– Пусть останется калекой, я не возражаю, Фаулер. Только пусть выживет! Если бы калекой стал я, от меня было бы мало толку, но у парня есть мозги. Знаешь, чем я занимался, пока тот ублюдок пел? Молился. Я подумал: если Бог хочет забрать чью-то жизнь, пусть забирает мою.

– Ты веришь в Бога?

– Хотелось бы верить, – ответил Грэнджер и закрыл ладонью лицо, словно от головной боли. На самом деле он не хотел показать, что утирает слезы.

– Я бы на твоем месте напился, – произнес я.

– Нет, мне нужно быть трезвым. Не хочу потом думать, что нализался в ночь смерти сына. Моя жена тоже ведь не может напиться.

– Ты не можешь сказать в своей газете?..

– На самом деле Конноли здоров. Он потащился в Сингапур за бабой. Я его прикрываю. Если об этом узнают, Конноли уволят. – Грэнджер попробовал встряхнуться, придать своему рыхлому телу подобие формы. – Прости, что задержал, Фаулер. Мне необходимо было с кем-то поделиться. Пора идти произносить тосты. Забавно, что я наткнулся на тебя, ты же меня на дух не переносишь.

– Давай я напишу статью. Прикинусь Конноли.

– У тебя не получится изобразить акцент.

– У меня нет к тебе неприязни, Грэнджер. Раньше я столько всего не замечал, был как слепой…

– Мы с тобой как кошка с собакой. Но все равно, спасибо, что посочувствовал.

«Так ли уж я отличаюсь от Пайла? – думал я. – Может, мне тоже нужно ступить в самую грязь жизни, чтобы увидеть боль?» Грэнджер вернулся в ресторан, и до меня донеслись приветственные голоса. Я нашел рикшу и приказал везти меня домой. Там никого не было, и до полуночи я просидел в ожидании. А потом, потеряв всякую надежду, спустился на улицу и нашел там Фуонг.

3

– К тебе приходил мсье Виго? – спросила она.

– Да. Он ушел пятнадцать минут назад. Как тебе фильм?

Фуонг уже приготовила в спальне поднос и теперь зажигала лампу.

– Очень грустный, – ответила она. – Но краски красивые. Что было нужно мсье Виго?

– Хотел задать мне несколько вопросов.

– О чем?

– О разном. Теперь он вряд ли меня побеспокоит.

– Я больше всего люблю фильмы со счастливым концом, – произнесла Фуонг. – Ты готов курить?

– Да.

Я растянулся на кровати, и она принялась орудовать иглой.

– Девушке отрубили голову, – сообщила она.

– Неужели?

– Это было во времена Французской революции.

– А-а, историческое кино. Понятно.

– Все равно грустное.

– Я не могу сильно переживать за исторических персонажей.

– Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак и от тоски написал песню. Понимаешь, он был поэт, и скоро люди, которые отрубили голову девушке, запели его песню. Это была «Марсельеза».

– Звучит не очень исторически, – заметил я.

– Они пели, а поэт стоял в толпе, грустный-прегрустный. Когда он улыбался, мы понимали, что ему еще хуже, потому что он думает о ней. Я сильно плакала, моя сестра тоже.