Тихая вода - [15]

Я докурил. Бросил бычок в листья, испортив красоту. Но ничего, совсем скоро снег накроет и его, тщедушного, толстым слоем, и тогда все будет белым бело. А я останусь в черном. В кармане вдруг зажужжал мобильник. Я достал его, нажал на кнопку.

— Андрей, ты долго еще под окнами стоять будешь?

— Ты меня видишь?.. — я поднял взгляд к соседним окнам, но никого не разглядел.

— Вижу. Поднимайся, на улице холодно.

— Уже иду, — я дернул дверь. — Открой мне, тут закрыто…

— Конечно закрыто, нажми 112 на домофоне, я открою…

* * *

— Я пью чай с малиной, будешь?

— Наливай, — я улыбнулся, и она на минуту оставила меня одного в пустой комнате. Тут все было мягким и уютным, по стенам смешные картинки, на комоде сухие ветки и цветы в светлой вазе. И цвета не резали глаз, и тело утопало в многочисленных подушках. Она и сама была такой. А я черным пятном врезался в пастельные тона.

В коридоре, когда она помогала мне вешать пальто в стенной шкаф, я четко заметил это, на мгновение бросив взгляд в большое зеркало напротив. Все черты, почти до единой, лишь отличали нас, но не сводили в одно. Сначала я увидел волосы. Их нельзя было пропустить — копна русого с золотисто-рыжим отблеском цвета, слегка лохматая, возможно, нарочито, сзади собранная в неаккуратный хвост, который небрежно скатывался по правому плечу. И челка, скомканная сбоку, доставала краешек левого глаза. У меня — короткие черные кудряшки на висках и лбу, неровной линией, разрезанной два раза едва наметившимися залысинами. На затылке волосы, постриженные не так давно, закручивались спиралью в макушку, ложась ровно один к одному — они никогда не топорщились, даже после душа. Но стоило им подрасти чуть-чуть, они укладывались волнами, но так же ровно. Потом — глаза. Серые… нет, зеленые, светло-зеленые с карими крапинками. Длинные, как миндалины, но узкие, оттого, что нижнее веко наползает на них, и кажется, будто она только что встала. Мои — голубые, без всяких оттенков, слишком голубые, но порой на снимках мерещится серый налет — это иллюзия. В них только один цвет. Большие, были бы навыкат, если б не верхнее веко, с мягкими складками, закрывающее полглаза, заволакивающее взгляд. Следующим я рассмотрел нос. Маленький, короткий, прямой, ни широк, ни узок, без всяческих излишеств и претензий. Мой, наоборот, скорее длинный, но тонкий, с небольшой горбинкой, с острым кончиком, а значит, суется всюду, куда не просят. Губы — у нее светлые, аккуратные, с выступающей верхней губой. У меня — темные, с выступающей нижней. Ее лицо — овал, мое — однозначно треугольник. А тело… вешая пальто, она двигалась так естественно и просто, что я не мог не приметить его мягкость. Под кожей, очень светлой, имелся определенный, но ровный, гладкий, слой жирка. Под моей, в которой смуглость перемешалась с желтизной, ему не предоставлено было так много места. Я сух и жилист, с худыми ногами, чуть-чуть кривыми, с большими руками и выпяченной грудью. Конечно, тут мы не можем быть похожи. И я не завидую тем, кто встречал и, возможно, влюблялся в женщин, подобных мне. Ирина же во всем была мне противоположна. Даже в одежде. В зеркале напротив, снимая ботинки и примеряя тапочки, я нелепо улыбнулся, увидев, как те единственным желтым пятном развеселяют весь мой скорбный вид. На ней я заметил сиреневые, под стать костюму, спортивным штанам и кофточке с кенгуриным карманом на животе, из теплой плюшевой ткани. Мы ни разу не встретились взглядом в зеркале — я без устали в него пялился, она не смотрела. Совсем нечаянно, словно позабыв о недавней моей боязни, я разглядел себя. И понял кое-что странное и важное — рядом с ней мне почему-то нестрашно. Чувство, которое стоит беречь, пока оно греет меня, пока в нем не дует осенью, а то и зимой.

— Держи, только осторожно, — улыбаясь, она протянула мне большую кружку.

— Ой, горячая…

— Я же говорю, осторожно. Не облейся. А ты кстати еще не болеешь?

— Нет, вроде. А почему «еще»?

— Погода портится, снег… Не снег, а каша. Ноги промочить — раз плюнуть. Я вот уже подхватила, недавно с улицы пришла, хоть сапоги выжимай, — она рассмеялась.

— Снег только сегодня выпал, когда ты успела?

— А мне много не надо. У меня с детства хронический тонзиллит. Чуть-чуть подует, уже горло болит, и сопли, сопли… — она говорила задорно, с усмешкой, кажется, ничего не задерживая в мыслях. — Поэтому ты не смотри, что я так выгляжу. Я дома всегда распущена. Где-то тут мой шарф валялся, ты на него не сел?

— Вот этот? — я вытянул из-под подушки красный старый шарф, теплый и мягкий на ощупь.

— Да, он. Ничего, если я его повяжу? Не испугаешься?

— А почему я должен испугаться?

— Уж очень он страшен, — выдохнула она и незамедлительно намотала шарф на шею, отчего приобрела еще более трогательный вид, и я улыбнулся ей в ответ. Наверное, первый раз за встречу так искренне.

Она присела рядом, подогнув правую ногу и облокотившись левой рукой о спинку дивана. Улыбаясь, она глядела мне прямо в глаза, а я не хотел их отвести. Со мною редко такое случалось. Я предпочитаю прятать взгляд прежде, чем в него успеют впиться. Ведь часто чувство от этого такое, будто кто-то норовит выпить душу до дна, да еще и поскрести по сердцу ради забавы или глупого любопытства. Но она совсем по-иному смотрела. В ее взгляде маячил острый крючок — он подхватил меня, и я глядел, не отрываясь, будто что-то интересное хотел разглядеть, но это что-то все время ускользало. Так может, это я впился в нее и хотел добраться до души? А она улыбалась так, будто силилась не рассмеяться. Только в глазах словно совсем иной смысл был спрятан, но я не смог его разгадать за ту минуту, что мы смотрелись друг в друга.