Тихая разведка - [59]

Щегольков тяжело задышал. Юлаев молча положил свою тяжелую руку на его плечо. Двуреченский не отозвался. Он хорошо понимал, что есть лишь один шанс из ста. Немцы, не взяв разведгруппу в предвечерние часы, оставили окончательную разведку на утро не потому, что не могли их сломить. Сил и средств у гитлеровцев было достаточно. Выходило, что они щедрой рукой подарили им лишние часы жизни для того, чтобы завтра взять кого-либо из разведчиков живым. В этом и вся соль. Зная, с кем имеют дело, немцы позаботились о том, чтобы не выпустить русских из захлопнувшейся западни. Умело, с толком рассредоточили плотную сеть сторожевых постов и засад почти по всей окружности монастырских стен, хотя и были убеждены, что уйти, исчезнуть из закрытой мышеловки никто не сможет. Глухую сторону здания, обращенную на северо-восток, гитлеровцы посчитали надежной, да и высота до земли от верхней точки чердачного основания была значительной.

— Хорошо, — произнес Двуреченский. — Мы уходим втроем. Все лишнее — банки, склянки и прочее — выбросить. Оставить при себе только индивидуальные пакеты и боеприпасы. А теперь малость отдохнем…

В полночь разведчики проникли на чердак. Первым начал спуск старшина Двуреченский. Соскользнув по привязанной к стропилам веревке, он осторожно коснулся носками ботинок мягкой, поросшей травой земли. Прислушался. Ни звука. Ни единого шороха. Ночная вязкая темнота обняла его тело со всех сторон, словно бы он оказался на дне глубокого колодца. Она давила, липла к нему, затопив все вокруг, и ему казалось, что если вскинуть вперед руки, то можно плыть до тех пор, пока не коснешься своего выстраданного, желанного берега. Он дважды дернул веревку, и иллюзии исчезли.

Когда спустились Щегольков и Ахмет, все трое по-пластунски поползли прочь. Миновав стороной поляну, углубившись в лес, они посчитали, что вышли из замкнутого кольца, когда чуть левее от них ночь разверзлась ослепительным снопом огня. Бил ровной трассирующей строчкой ручной пулемет. Разноцветная полоса пуль ошарашила внезапностью. Ахмет Юлаев сразу же был ранен в обе ноги и беззвучно упал на землю. Разрывные пули, разворотив мягкие ткани бедер, обрекли разведчика на полную неподвижность. Щегольков, метнувшись в сторону и рискуя быть задетым пулевой метелью, припал на колено и, изловчившись, бросил под невидимое сопло, изрыгающее огонь, осколочную гранату. Пулемет захлебнулся и умолк. По лесу, цепляясь за ветки сосен, пошло гулять пьяное эхо.

— Я перевяжу тебя, Ахмет! — нагнулся над товарищем Двуреченский.

— Нашел время… исчезайте. Мне уже все равно не выбраться… Я прикрою вас. Только подтащите меня чуток вперед, в низине что-то неловко, неуверенно себя чувствую…

Когда его подтащили на взлобок, он сдавленно сказал, пересиливая разрывающую тело боль:

— Ну, вот и хорошо… Прощайте, други. Хотелось посмотреть, как «Метеору» обкарнают рога. Знать, не судьба. Уходите. Слышите, трещит кустарник? Немцы своему пулеметному расчету на помощь идут… И карту! Карту с планшетом Маллона! Да не под грудь. Через плечо. Так надежнее будет.

Егор Двуреченский и Иван Щегольков поочередно поцеловались с Юлаевым и крепко пожали ему руку. Затем они резко свернули вправо и растворились в ночной темноте. Через несколько минут легкие, говорливые звуки родного ППШ вызвали на себя шквал совсем других звуков. Это длилось недолго. Потом все стихло.

Двуреченский и Щегольков уходили к цели. Но когда перешли железнодорожное полотно Ширино — Лопатино, им не повезло. Они пересекли луговину и приблизились к маленькому, в пять подворий, хуторку, не отмеченному на карте. Щегольков успел только толкнуть Двуреченского под локоть.

Раздался басовитый окрик по-немецки, и автоматная очередь полоснула воздух. Двуреченский понял, что теперь и еще кому-то из них не уйти к спасительному лесу, до которого по его меркам было от силы сто — сто пятьдесят метров.

— Иван, теперь твоя очередь уходить! — спокойно, даже очень спокойно, словно речь шла о простой услуге, произнес он, лежа на земле и обращаясь к Щеголькову. — Уходи, Иван, не рви мне сердце. Направление знаешь. Вот возьми мою полевую сумку с картой. Ползи и незаметно исчезни. Двоим нам не уйти. Очередь часового уже подняла тревогу. К нам приближается группа патрульного наряда. Значит, с Ахметом Юлаевым у нас одинаковая судьба. Да уходи же… Останешься жив — напиши матери. Нет! Нет! Ничего не пиши. Заклинаю тебя! Это известие может убить ее. Пусть ждет и надеется…

Щегольков ящерицей пополз к лесу. Раздавшаяся сзади автоматная очередь подстегнула его. Он достиг опушки, вошел в лес и, не разбирая дороги, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, спотыкаясь и падая, пошел напрямик, удаляясь от Двуреченского все дальше и дальше. Потом глуховатый взрыв ручной гранаты бросил его на землю. Стоя на коленях, он заплакал в голос, размазывая по лицу беспрерывно текущие слезы, подвывая и скуля по-щенячьи. Затем затих, долго лежал на земле, свернувшись калачиком, словно обиженный и покинутый всеми.

Близился рассвет. Легкий, наползающий туман сеял вокруг седую пыль. Потянуло резким изморозным холодом. Щеголькова обняла мелкая дрожь озноба. Вначале он вяло поднялся, затем стал делать энергичные движения руками, чтобы согреться, продолжая думать о судьбе старшины Двуреченского. Властный внутренний зов толкал его в путь. Впереди лежала еще не близкая и опасная дорога и по ней до нужной точки надо было суметь дойти.