Тихая Балтия. Латышский дневник - [10]

Вот это вскользь брошенное «если» и подсказало нам истинное настроение Андрея.

Ну, а Борис, не будь дураком, тут же воскликнул, в шутку конечно:

— Пиши расписку, а то забудешь!

Андрей вдруг с улыбкой согласился, и тут же начиркал на листке «расписку», да еще присовокупил две стихотворные строчки, видать, в этот момент и рожденные: «Без булды люблю Дубулты!»

На следующий день погода резко испортилась, пришли холода. В русском народе их называют «черемуховые холода», они бывают в самый разгар цветения черемухи и считаются как бы последним напоминанием о зиме… А вот после них-то и начинается лето и настоящее долгое тепло.

Хрущевская «оттепель» сменилась долгой брежневской зимой с холодами, на десятилетия заморозившей все вокруг, и литературу тоже…

Мы стояли на пороге этой зимы, но по-настоящему, теперь-то я понимаю, догадывался о ней, там в Дубулты, лишь Андрей…

Ну, может, кто-то еще, вроде провинциального поэта, из опытных, которые, как зайцы-беляки, быстро сообразили, что пора обретать зимнюю окраску, не то их быстро скушают…

Однажды, при показе какого-то фильма в Доме литераторов, возник на трибуне Сталин, и вдруг раздались в темном зале долгие аплодисменты… Вот тогда лишь я понял о настроении своих собратьев, как и о наступающей этой зиме.

Поиграли в «оттепель», пора и меру знать.

Меру, естественно, отпущенную сверху.

Что касается той шутливой «расписки», выданной Андреем моему другу, сам Борис утверждал, и был, наверное, прав, что «расписка» ему, как книголюбу, не менее драгоценна, чем обещанный подарок. Но подарок-то он, кажется, получил. Об этом мне однажды, Бориса уже не было в живых, рассказал наш Папа — Марк Соболь. Вместе с Мамой Таней, теперь женой, он пришел поужинать в ЦДЛ, и мы разговорились.

— Знаешь, — сказал Марк, — Андрей потом часто и по разному поводу возвращался к этой встрече в Дубулты… И однажды он сказал даже так… Я вам благодарен за тот вечер… Я вырвался тогда из Москвы и после криков Хрущева полагал, что меня вот-вот арестуют… Нет, я, конечно, не прятался, это смешно, но не хотел быть на виду… И оказался как бы совсем в одиночестве… А тут вдруг встреча с вами и такой неожиданный теплый вечер…

Так рассказывал Марк, а Татьяна сидела рядом и лишь по временам, натянуто улыбаясь, просила говорить потише… Разговор-то происходил еще не в лучшие времена… И многие из наших друзей тогда, не по своей воле, покидали страну, а многие спивались, да и Марк пил, а кто-то «уходил» совсем, как Борис, потому что не выдерживало сердце.

Борис умер от инфаркта, рано, что-то около сорока. И все мы ощущали и холод, и то самое одиночество, предшественником которого некогда оказался Андрей…

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Утром 15 января за завтраком Галя Дробот спросила, отчего жена не пришла в столовую.

— Спит…

— Из-за Горбачева, что ли?

— Да.

— Молодая еще, — сказала Галя. — Мы-то уж все пережили, всяких вождей пережили, и Сталина, и Хрущева, и Брежнева… И этого, ну, который руку никак не мог поднять, когда его выбирали…

— Черненко?

— Вот-вот. Его полумертвого и выбрали-то, а потом он сразу помер, кто же его мог запомнить… А Горбачев… Для нее-то, понятно, потрясение… Ничего, привыкнет.

Через один стол от нас сидит старая эстонская писательница, пишет детские книжки. Год назад она подарила нашей дочке сказки. В столовую она приходит с транзистором. Сегодня вдруг всполошилась, ей показалось, что по радио объявили, что нужно надевать противогазы, скоро начнется атака. Какие газы, какая атака… За ней стали паниковать и другие, а доктор, наша милая Айна Карловна, чуть не упала в обморок.

Поэт Григорий Поженян подошел к эстонке и громко на всю столовую сказал:

— Никакой атаки нет, успокойтесь. — И в шутку добавил: — Я лично проверил, мне доложили, что кругом тишина и порядок!

Поняла ли старая эстонка, что он так шутит, но села и стала пить чай. Транзистор она свой не выключила.

Влад Дозорцев по телевидению:

— Горбачев, судя по всему, не владеет ситуацией. Поэтому может быть всё.

Владимир Кайякс:

— Сегодня решается наша судьба.

Имерманис, поэт из Риги:

— А я думаю, что наша судьба решается не здесь, а в Москве.

— Или у Рубикса в кабинете, — добавила Галя.

Григорий Поженян:

— Так чего же ты ждешь?

— Всего. Они же оголтелые, остановиться не могут!

— Кто они?

— Коммунисты.

— Мало им Литвы?

— Конечно, мало.

— Четырнадцать душ? Мало?

— Сто миллионов и четырнадцать, — поправил кто-то.

— Господи, — воскликнула дежурная Эльвира, она пришла на завтрак и слышала наш разговор. — Ни один политик не стоит капли человеческой крови, пролитой из-за этой политики!

Звонок Сильвии Викснини из Риги, она корреспондент радио:

— Вы не хотели бы сегодня выступить?

Ее деликатность в такое время даже удручает.

И я прямо спрашиваю:

— Надо?

— Конечно, надо!

— Тогда едем, — говорю я.

— Учтите, — предупреждает Сильвия. — На улицах небезопасно… Омоновцы… да вы, наверное, слышали…

— Едем, едем, — повторяю я, омоновцев я на всякий случай вслух не упоминаю, а вдруг за спиной жена. О нападении омоновцев на милицейское училище она еще не знает.

Через полчаса приходит старенькая «Волга». Рядом с Сильвией ее муж Рудольф… Насколько я понял, для пущей безопасности, поскольку в городе, и правда, бесчинствует ОМОН: задерживает людей, нападает на патрули, поджигает машины…