Тезка - [101]

Теперь, когда прошел год, нестерпимое чувство потери, унижения, стыда немного стерлось, он уже не останавливался на улице внезапно, не прижимал руку к груди, чтобы утишить боль. Однако она не прошла, просто ушла вглубь, залегла на дне его души кровоточащим порезом. Гоголь теперь часто засыпает на диване перед телевизором, потому что ему неприятно идти в спальню. Во многом он винит себя: у него такое чувство, как если бы дом, который он спроектировал и построил, вдруг развалился на глазах у всех. Да, он не может валить вину на нее одну. Они были как два шпиона во вражеском стане, искали утешения друг у друга в объятиях, не зная точно, кто они, не понимая до конца, к какому миру они принадлежат, отчаянно цепляясь за американскую реальность, в душе оставаясь индийскими детьми. Но почему же это произошло именно с ним, почему в тридцать два года он остался один, брошенный, разведенный? Время, проведенное с ней, остается и сейчас частью его самого, да только эта часть ему уже не нужна, он с радостью согласился бы выбросить ее из памяти.

Он слышит знакомый гудок материнской машины, видит, как она заворачивает с дороги на парковку. За рулем Соня, Бен сидит рядом с ней. Соня выпрыгивает из машины, бежит к нему. Что это она так вырядилась? Надела его старый пуховик, в котором он еще в школу ходил. Соня теперь адвокат, работает в престижной конторе, волосы подстрижены коротко, чуть ниже мочки уха. Она молода, и все же Гоголь замечает в ее лице приметы зрелости — ему ничего не стоит представить ее в окружении двух-трех ребятишек. Не забыть заехать в супермаркет, купить шампанского — надо же отпраздновать их помолвку, он же ее сто лет не видел. Соня с размаху обхватывает его за талию, и он приподнимает свою сестренку и целует ее замерзшими губами.

— С приездом, Гогглз! — говорит она.

В последний раз они собирают разноцветную елку, что хранится в подвале. Инструкцию потеряли давно, поэтому в течение десятилетий они каждый год собирают ее по памяти. Бен держит ствол, Гоголь и Соня вставляют ветки: сначала оранжевые, потом желтые. Потом красные и уже под конец синие, на самом верху зеленая палочка, которая не влезает под потолок. Елку ставят у окна, чтобы прохожие любовались ее неземной красотой, и наряжают игрушками, которые Гоголь и Соня делали, когда были маленькие: подсвечниками, склеенными из бумаги и украшенными фольгой, обсыпанными блестками сосновыми шишками. Вокруг основания обматывают старое сари Ашимы. На самый верх они, как всегда, сажают птичку — маленького пластмассового соловья с бирюзовыми бархатными перышками и коричневыми лапами, сделанными из проволоки.

На камин вешают носки — носок, предназначавшийся в прошлом году Мушуми, теперь вешают для Бена. Потом Гоголь открывает шампанское — Ашиму тоже заставляют выпить под рождественскую музыку, пьют за здоровье друг друга, за счастье Сони и Бена. Ашима и Гоголь дразнят Соню, рассказывая Бену, как когда-то Соня отказалась от рождественских подарков, потому что в школе начала изучать индуизм и наконец-то поняла, что они — не христиане. Может быть, и в этом году ей не нужны подарки? Ашима рассказывает, что это они, ее дети, приучили ее справлять Рождество, так что потом она привыкла наполнять их носки золотыми орехами, шоколадными конфетами, сертификатами музыкальных магазинов, а позже — магазинов белья. Гоголь вспоминает свою первую елку: он упросил отца купить ее в аптеке, она была не выше полуметра. Ее поставили на каминную полку, и он сам довольно неуклюже украсил ее гирляндами и «дождиком», а потом воткнул гирлянду в розетку, и она замигала! Он так и сидел возле елки, открыв рот, пока отец не выдернул из розетки шнур. И он помнит свой первый подарок, игрушку, которую выбрал в магазине и которую мать завернула в красивую бумагу и при нем положила под елку. Тогда это казалось ему таким достижением!

— А помните те ужасные гирлянды, которые мы всегда вешали на елку? — говорит вдруг мать невпопад. — Право же, в то время я еще ничего не соображала!

В семь тридцать звенит первый звонок, и все сбегают вниз встречать гостей. Они появляются один за другим, поэтому дверь уже не запирают. Гости приносят с собой запах мороза, смех и веселый гвалт. Все говорят на бенгали, перебивая друг друга, кричат, потому что никто никого не слушает, хохочут, хлопают по спине, обнимаются. Их смех сразу же заполняет пустой дом. Соня бежит на кухню жарить крокеты, потом подает их на подстилке из салата и красного лука. Бена, будущего зятя, представляют гостям.

— Мама миа, — тихо шепчет он Гоголю, — да я в жизни не запомню все эти имена!

— Так и не надо, — так же тихо отвечает Гоголь.

Он и сам не знает половины гостей, должно быть, это те люди, с которыми его мать подружилась в последние годы. Но все равно он обещает не забывать их, звонить им, писать.

Соня хвастается обручальным кольцом — шесть бриллиантов вокруг большого изумруда, показывает его своим маши, столпившимся вокруг нее в разноцветных сари, подобно райским птицам, слетевшим с небес. «О, — говорят ей маши, — а тебе, голубушка, придется к свадьбе отрастить волосы». Один из мешо нацепил колпак Санта-Клауса. Гости рассаживаются в гостиной, кто на стульях, кто на полу. Дети, вздохнув, отправляются вниз, в подвал, кто постарше — наверх. Гоголь видит свою старую «Монополию», зажатую под мышкой у одного из мальчиков. Он не знает, чьи это дети, откуда они появились в таком количестве, — не иначе, как все его ровесники уже переженились и обзавелись потомством! Гости говорят о том, как они любят Ашиму, как привыкли к ее вечеринкам, какие прекрасные праздники она всегда для них устраивала, как им будет ее не хватать… Еще бы, все эти годы Ашима брала на себя добровольный труд объединять соотечественников в своем доме, пусть не на индийский, так хоть на христианский праздник.