Тетради дона Ригоберто - [24]

— Я была просто вне себя, пришлось сбежать в ванную и выпить стакан воды, — призналась она.

— Что с вами, сеньора? — спросила Хустиниана.

— Этот негодяй ко мне полез. Не знаю, как я удержалась и не влепила ему пощечину.

— Надо было влепить, разбить об его башку кофейник, расцарапать физиономию и выставить вон! — кипел от ярости дон Ригоберто.

— Я так и сделала: влепила, разбила, расцарапала и выставила. — Донья Лукреция потерлась кончиком носа о щеку мужа. — Но не сразу. До этого еще много чего произошло.

«Ночь длинна», — подумал дон Ригоберто. Он изучал Фито, как энтомолог изучает редкое насекомое, гордость своей коллекции. И все же отчаянному храбрецу, решившемуся выставить напоказ то, что в приличном обществе принято скрывать, нельзя было не позавидовать. Непомерный эгоизм помог ничтожному Фито Себолье достичь такой степени свободы, о которой ему, в своем роде утонченному интеллектуалу, приходилось лишь мечтать («Впрочем, как и Кафке, и поэту Уоллесу Стивенсу», — утешил себя дон Ригоберто). Давным-давно он по памяти записал в тетрадь разговор в баре «У Цезаря», когда Фито признался, что самое интенсивное сексуальное переживание посетило его не в постели одной из многочисленных любовниц, не за кулисами парижского «Фоли-Бержер», а в забытой богом Луизиане, в общежитии Батон-Ружского университета, куда его запихнул респектабельный папаша в надежде сделать из сына специалиста в области химической промышленности. Там на стене dormitory[40] одним прекрасным весенним вечером разыгралось самое неистовое сексуальное действо с тех пор, как вымерли динозавры.

— Два паучка? — Ноздри дона Ригоберто заходили ходуном. Он так разволновался, что едва не начал шевелить развесистыми, как у слоненка Думбо, ушами.

— Вот такусенькие. — Фито Себолья сложил кончики большого и указательного пальцев. Они приметили друг друга и стали сближаться, готовые или слиться в экстазе, или умереть. Умереть от любви и залюбить друг друга до смерти. А когда один вскочил на другого, мне показалось, что началось землетрясение. Вся комната пропахла семенем.

— Откуда ты знаешь, что они совокуплялись? — поддразнил дон Ригоберто. — Может, дрались?

— Дрались и совокуплялись одновременно, как и должно быть, как всегда и бывает. — Фито Себолья привстал; он возбужденно размахивал руками, рисуя в воздухе непонятные фигуры всеми десятью пальцами. — Они переплелись лапками, суставчиками, чешуйками, даже глазными сетками. Я никогда не видел таких счастливых тварей. Никогда не видел такой страсти, клянусь моей святой матушкой, которая глядит на меня с небес, Риго.

Вид слившихся в экстазе паучков привел Фито в немыслимое возбуждение, которое едва удалось снять при помощи сеанса самоудовлетворения и ледяного душа. Спустя сорок лет, после бессчетных любовных похождений, воспоминание о том, как под вечерним небом Батон-Ружа самозабвенно спаривались два паучка, действовало на него лучше любого стимулятора, даже теперь, когда возраст поневоле предписывал воздержание.

— Расскажи, как ты работал в Фоли-Бержер, Фито, — попросила Тете Баррига, сотни раз слышавшая эту историю. — Ты, конечно, врешь, но очень уж забавно.

— Она играла с огнем, — вмешался дон Ригоберто. — Впрочем, у Тете это любимое занятие.

Фито Себолья, мирно потягивавший виски, подскочил на месте:

— Я вру! Да это была лучшая работа в моей жизни. Хотя начальство тиранило меня так же, как теперь твой муж, Лукре. Садись с нами, послушай.

Взгляд Фито остекленел, язык заплетался. Гости уже начинали поглядывать на часы. Донья Лукреция скрепя сердце подсела к чете Баррига. Фито Себолья воскрешал в памяти то достославное лето. Он остался в Париже без гроша в кармане, и одна подружка помогла ему найти работу в «знаменитом театре на улице Рише».

— Работа имела непосредственное отношение к женским соскам, — сообщил Фито, высунув пупырчатый кончик языка и осоловело прищурив глаза, словно хотел получше разглядеть находящийся перед ним предмет. («А находилось перед ним мое декольте». Одиночество дона Ригоберто становилось невыносимым.) Хотя я был самой мелкой сошкой с самым низким жалованьем, от меня прямо зависел успех шоу. Офигительная ответственность.

— Это как? — нетерпеливо встряла Тете Баррига.

— Я делал так, чтобы у танцовщиц на сцене торчали соски.

Для этого он держал за кулисами миску со льдом. Девушки, все в блестках и перьях, с изогнутыми ресницами и длиннющими ногтями, в микроскопических бикини и с пышными плюмажами, с выставленными напоказ ляжками и грудями, по очереди представали перед Фито Себольей, чтобы он натер их соски кубиками льда. Девицы, взвизгнув, выбегали на сцену, и грудки у них торчали, как холмики.

— И это действует? — с энтузиазмом спросила Тете, искоса бросив взгляд на свой хилый бюст; ее супруг неловко закашлялся. — Если потереть льдом, они правда станут…

— Твердыми, крепкими, упругими, наливными, стоячими, торчащими, плотными, каменными, — построил синонимический ряд Фито Себолья. — И продержатся ровно пятнадцать минут.

«Действует», — подумал дон Ригоберто. Полоска неба в щели между шторами начала светлеть. Еще одно утро без Лукреции. Не пора ли будить Фончито в школу? Еще нет. Разве ее здесь не было? Как в ту ночь, когда он опробовал рецепт из Фоли-Бержер на ее прекрасной груди. Он видел, как затвердели темные, в золотистом ореоле соски жены, прикоснулся к ним губами, почувствовал, какие они упругие и холодные. Тот эксперимент стоил донье Лукреции сильной простуды, которую впоследствии подхватил и он сам.