Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков) - [38]

Когда я теперь вновь переживаю эти минуты, становится не по себе от того, что люди так послушно шли навстречу своей гибели. Никто не кричал, не бросался, как я себе это представлял из прочитанных книг. Никто не ждал хорошего, но вместе с тем в каждом жила искра надежды и она почему-то направляла нас не назад, а вперед, опасности навстречу.

Вот и пустырь или площадь, открытая всем ветрам. С одной стороны — граница гетто, с другой — блок и река.

Недолгое замешательство — куда пристроиться? Затем разобрали таблички с наименованиями городских бригад и местных служб. Это подобие «организации» подействовало успокаивающе: если нас созвали сюда, чтобы убить, то зачем еще это построение по бригадам: не все ли им равно, этим палачам, в какой колонне покончить с нами? Кругом был слышен глухой шум, притоптывание замерзших ног. Туман рассеивался. За спиной людей с табличками строились обитатели гетто со своими семьями.

Самая большая группа людей собралась у таблички с названием «аэродром». Это была фирма, как-никак обещающая жизнь. Так тогда казалось многим из нас. Люди были одеты во все лучшее, что у них оставалось, никто не знал, вернемся ли «домой», да и дом то остался открытым — «бери что хочешь». В карманах у каждого было все самое ценное, что удалось еще сохранить после многочисленных обысков, облав, которые не прекращались с самых первых дней прихода фашистов. Женщины держали на руках малышей; их плач сводил нас с ума. Совсем дряхлые старики сидели на замерзшей земле, умоляя близких оставить их. Больных доставляли прямо на носилках и оставляли на краю площади у кустов. Наши застывшие, заиндевелые лица выражали крайнее напряжение и тревогу. Глаза смотрели, угадывая, с какой стороны появится тот, в чьей власти наша дальнейшая судьба.

О чем думали в этот миг люди на площади? Обдумывали свою прошедшую жизнь, молились, хладнокровно ждали своего часа? Мы пристроились к колонне «медицинский персонал гетто», на самом краю площади, ближе к гетто. Все четверо мы стояли во втором ряду. Сильно озябли, несмотря на то, что были тепло одеты. Вдруг со стороны блока показались зеленые мундиры частей «самообороны» — добровольного литовского националистического формирования. Солдаты шли гуськом, приближаясь к нам. В голове мелькнула шутливая мысль: «Представление начинается».

Солдаты зарядили винтовки и выстроились полукругом против колонн. Интервал между ними был очень небольшой. Мне стало не по себе. Все кругом смолкло. Из-за блока выехал легковой автомобиль. Двое в форме СС в сопровождении штатского с большой собакой вылезли из машины. У меня опять отлегло от сердца. Подумаешь, их всего-то несколько. Не удостаивая нас взглядом, они прошли к оцеплению. Собака, с плеткой в зубах, бежала впереди. Когда она выбросила плетку, стоявший поблизости солдат, чуть не кланяясь, поднял плетку и протянул ее псу. Это отвлекло меня, даже чуть рассмешило. Еврейские полицейские стояли в строю недалеко от нас. Фашисты приблизились. Мужчины сдернули шапки. Местные полицейские вдруг снялись с места и побежали друг за другом, описывая круги, как на гимнастических занятиях. Но было уже не до смеха. Начальство подходило к первой колонне, и мы вытянули шеи в ту сторону. По рядам прошелестел шепот, и все смолкло. На сером небе проглянуло солнце. Все мы остались стоять в жутком безмолвии… Вижу: немцы о чем-то спрашивают стоящих впереди. Взмах руки, и вся колонна идет влево, сопровождаемая солдатами. Еще взмах, разрубающий ряды. Рука поднимается, указывая то одну, то другую сторону. В правую все больше, как мне казалось, попадают дети и люди постарше. Стало ясно, что происходит отбор. В голову лезет мысль: так, пожалуй, могут меня отделить от родителей. Гулко стучит сердце, чувствует недоброе. А отбор все идет. Людей гонят то влево, то вправо. Предполагают ли они, что взмах руки — это их смертный приговор? Фашисты задают некоторым вопросы о специальности, о месте работы. Те отвечают торопливо, показывают какие-то бумаги. И вот немцы уже около нас. Тот, что в форме, мельком поглядывает на дощечку и отрывисто по-немецки спрашивает у отца: «Ты, кто, еврей?» — «Врач», — отвечает отец, не шевелясь. Удостоверившись, что это колонна медиков, немец показывает рукой, и мы бежим влево.

Там мы выстраиваемся в прежнем порядке по четыре, пристраиваясь к уже направленным сюда группам. Охраняет нас только еврейская полиция. Голос из первых рядов вещает, что мы на «хорошей стороне». Я узнаю обладателя этого голоса хирурга Вениамина Захарина, часто бывавшего в нашем доме до войны. Его слова медленно проникают в сознание. Барабаном бьют в голову слова «мы спаслись».

Мы долго стоим так, как нас поставили, боимся даже повернуться в ту сторону, где продолжается «игра». Когда все же поворачиваюсь, вижу, что люди, по-прежнему, растекаются по разным сторонам. За рекой, на холме чернеет группа людей, наблюдающих с воли за тем, что у нас происходит.

Наши ряды начинают распадаться; чертовски холодно, и я топчусь, стараюсь согреться. Глазами ищу знакомых. Вот соседские ребята, и мы тихо начинаем обсуждать только что пережитое.