Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный - [182]
«Чудесный город! Древний и прекрасный, незатронутый бурной интеллектуальной жизнью нашего века, такой безмятежный!.. Неизъяснимые чары его неизменно влекут нас к нашей истинной цели, к идеалу, к совершенству».
Другой голос принадлежал поборнику хлебных законов>{153}, чья тень явилась Джуду в квадратном дворе с большим колоколом.
Джуду чудилось, будто сей дух произносит исторические слова своей знаменитой речи:
«Сэр, быть может, я не прав, но я полагаю, что мой долг перед родиной, которой угрожает голод, требует прибегнуть к средству, какое обычно используется при подобных обстоятельствах, а именно — открыть людям свободный доступ к продовольствию, откуда бы оно ни шло… Вы можете завтра же отнять у меня мой пост, но вы никогда не отнимете у меня сознания, что я воспользовался властью, мне вверенной, из побуждений честных и бескорыстных, а не из желания удовлетворить свое честолюбие и не из стремления к личной выгоде».
Потом заговорил лукавый автор бессмертной главы о христианстве>{154}:
«Как простим мы языческому миру философов косное равнодушие к доказательствам (чудесам), явленным Всемогущим?.. Мудрецы Греции и Рима, отвратившись от зрелища, вызывающего благоговейный трепет, не сумели увидеть каких-либо изменений в моральных и физических законах, управляющих миром».
Потом тень поэта, последнего из оптимистов:
Потом один из трех энтузиастов, кои виделись ему только что, автор «Апологии»>{156}:
«Мой довод состоял в том… что абсолютная уверенность в истинах естественной теологии явилась результатом слияния взаимно совпадающих допущений… что допущения, которым недостает логической убедительности, не могут быть основой уверенности в истинности мышления».
Второй из них, отнюдь не полемист, шептал умиротворяюще:
Услышал он и несколько фраз, произнесенных призраком с мелкими чертами лица — благодушным Зрителем>{158}:
«Когда я гляжу на могилы великих, во мне умирает последняя капля зависти; когда я читаю эпитафии прекрасному, исчезают все необузданные желания; когда встречаюсь я у могильной плиты со скорбью родителей, сердце мое смягчается от сострадания; когда я вижу могилы самих родителей, я постигаю всю тщетность скорби о тех, за кем мы вскоре должны последовать».
И наконец, прозвучал кроткий голос прелата, под чьи знакомые мягкие рифмы, дорогие Джуду с раннего детства, он погрузился в сон:
Он проснулся только утром. Призрачного прошлого и след простыл, все говорило о сегодняшнем дне. Он быстро сел на постели, думая, что проспал, потом воскликнул:
— Бог мой, я совсем забыл о моей хорошенькой кузине, о том, что она живет здесь!.. И о моем старом школьном учителе тоже!
О школьном учителе он вспомнил, пожалуй, с меньшим пылом, чем о кузине.
Необходимость подумать о реальной действительности, включая низменные заботы о куске хлеба, рассеяла ночную фантасмагорию и на какое-то время заставила Джуда похоронить высокие помыслы под грудой насущных дел. Надо было встать и идти искать работу — работу для рук, единственно настоящую работу, по мнению тех, кто ею занимается.
Выйдя с таким намерением на улицу, он обнаружил, что приветливый облик колледжей коварно преобразился; одни теперь выглядели напыщенными, другие можно было принять за надземные фамильные склепы; нечто первобытное проглядывало даже в самой каменной кладке. Тени великих людей исчезли.
Бесчисленные страницы истории архитектуры, разбросанные вокруг, он прочитывал, разумеется, не как опытный критик, а скорее — как товарищ тех умерших мастеров, чьими руками создавались все эти архитектурные формы. Он разглядывал лепные украшения, гладил их, как человек, знающий все об их рождении, определяя, трудно или легко было их выполнить, много или мало времени это отняло, утруждало руку или получалось само собой.
То, что ночью представлялось совершенным и идеальным, при свете дня явилось во всей своей ущербной реальности. Он подмечал следы жестокости и оскорблений, какие претерпели эти старинные здания. Состояние некоторых из них тронуло его, словно то были изувеченные живые существа. Раненые, побитые, до неузнаваемости изменившиеся в борьбе не на жизнь, а на смерть со временем, непогодой и человеком.
Ветхость этих исторических документов напомнила ему, что, вопреки своим намерениям, он не очень-то спешит начать утро с пользой для себя. Ведь он явился сюда, чтобы работать и жить на свой заработок, а утро почти пропало. В некотором смысле отрадно было думать, что в этом месте, где столько пришедших в упадок каменных зданий, найдется уйма работы по реставрации для человека его профессии. Он спросил, как пройти к мастерской каменщика, чью фамилию ему назвали в Элфредстоне, и вскоре услышал знакомые звуки тесаков и резцов.
Двор-мастерская являл собою маленький центр возрождения. Здесь находились архитектурные образцы — с острыми углами и плавными закруглениями, в точности соответствующие тем украшениям, что он видел на стенах выкрошившимися и изъеденными временем. Те же идеи, только выраженные на языке современной прозы вместо старинной поэзии замшелых колледжей. Правда, иные из этих памятников старины были прозаическими с самого момента их создания. Ждать — вот все, что от них требовалось, чтобы стать поэзией. Как это просто для ничтожнейшего из зданий и как недоступно для большинства людей!
