Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный - [164]

Джуд отшвырнул книги, растянулся на широком стволе вяза и пролежал так с четверть часа, чувствуя себя бесконечно несчастным. По старой привычке, он надвинул на глаза шляпу и следил за солнцем, украдкой заглядывавшим к нему сквозь соломенное плетение. Так вот что такое латынь и греческий! Какая ужасная ошибка! Он предвкушал наслаждение, а в действительности его ждал труд, сравнимый лишь с трудом сынов Израиля в Египте.

Какие же головы у них там, в Кристминстере, в этих знаменитых школах, мелькнула у него мысль, если они могут запоминать слова десятками тысяч! Нет, его ума на это не хватит. И пока тонкие солнечные лучи все играли на его лице, он думал, что лучше бы он никогда не видел книг, лучше бы ему никогда не видеть их впредь, а еще лучше вовсе бы не родиться.

Если б кто-нибудь прошел мимо и спросил Джуда о причине его горя, и подбодрил бы его, сказав, что в своих воззрениях он далеко опередил автора грамматики! Но никто не пришел, в жизни так не бывает, и, подавленный сознанием своей чудовищной ошибки, Джуд продолжал думать лишь об одном: лучше б ему не жить на свете.

V

В течение последующих трех-четырех лет на дорогах в Мэригрин и ее окрестностях можно было видеть на редкость своеобразную повозку, разъезжавшую весьма своеобразным образом.

Месяц или два спустя после получения книг Джуд уже смирился со злой шуткой, какую сыграли с ним мертвые языки. Больше того, разочарование относительно характера этих языков в конце концов послужило лишь к дальнейшему возвеличению учености Кристминстера в его глазах. Постичь языки, мертвые ли, живые ли, вопреки всем сложностям, казалось Джуду геркулесовым трудом, но теперь это вызывало в нем куда больший интерес, чем предполагаемый легкодоступный метод. Гора материала, под которым крылись идеи в этих запыленных томах, именуемых классиками, побудила его с поистине мышиным упорством попытаться подточить эту гору, хотя бы по частям.

Он старался не быть в тягость своей бабке, ворчливой старой деве, и помогал ей как только мог, так что дела в маленькой деревенской пекарне заметно поправились. За восемь фунтов была куплена на распродаже старая понурая кобыла, еще за несколько фунтов приобретена скрипучая повозка с выцветшим коричневым верхом, после чего обязанностью Джуда стало трижды в неделю развозить в этом экипаже хлеб по деревне и уединенным фермам в окрестностях Мэригрин.

Своеобразие, о котором было уже упомянуто выше, заключалось не в самой повозке, а скорее в том, как Джуд водил ее по дорогам. Не слезая с повозки, он самоучкой продолжал свое образование. Как только лошадь запоминала дорогу и дома, у которых следовало останавливаться, сидящий на передке мальчик перебрасывал через руку вожжи, ловко прилаживал с помощью ремня, привязанного к верху повозки, открытую книгу, укладывал на колени словарь и погружался в чтение несложных отрывков из Цезаря, Вергилия или Горация, разбирая их почти наугад с пятого на десятое и вкладывая в это столько труда, что иной мягкосердечный учитель не мог бы не прослезиться; однако, докапываясь до смысла прочитанного, он скорее угадывал, чем постигал, дух подлинника, который его воображению часто рисовался иным, чем был на самом деле.

Единственными доступными книгами для него были старинные издания Дофин — они устарели и потому дешево стоили^{124}. Непригодные для нерадивых школяров, для него они, однако, оказались сносными. Связанный в своих движениях, одинокий ездок добросовестно прикрывал рукой вынесенный на поля перевод текста, обращаясь к нему, только чтобы проверить конструкцию фразы, как обратился бы к товарищу или учителю, если бы они случайно проходили мимо. И хотя стать ученым, следуя такому несовершенному методу, было невозможно, Джуд хотя бы приближался к той сфере деятельности, о которой мечтал.

Пока он изучал эти древние страницы, хранившие отпечатки пальцев людей, быть может лежавших уже в могиле, и старался проникнуть в мысли столь далекие и в то же время такие близкие, тощая лошаденка трусила себе потихоньку, и Джуду приходилось отрываться от плача Дидоны^{125}, когда повозка вдруг останавливалась и раздавался крик какой-нибудь старухи: «Эй, булочник, два хлеба, а этот черствый я возвращаю!»

Часто на узких дорогах ему встречались пешеходы, но он не замечал их, и мало-помалу местные жители начали поговаривать о том, как ловко он совмещает работу с баловством (так они расценивали его занятия); быть может, его самого это и устраивало, однако для путников, пользовавшихся теми же дорогами, было небезопасно. Пошли всякие разговоры. Наконец один из жителей ближайшей деревни сказал местному полицейскому, что не следовало бы дозволять подручному булочницы читать во время езды, и настоял, чтобы констебль выполнял свой долг и поймал мальчишку на месте преступления, а затем отправил бы его в полицейский суд в Элфредстоне и заставил заплатить штраф за опасные действия на проезжей дороге. И вот полицейский как-то подстерег Джуда, остановил и сделал предупреждение.

Джуду приходилось вставать в три утра, чтобы растопить печь, замесить и поставить хлеб, который он потом развозил весь день, а потому он должен был ложиться спать сразу, как только кончал заквашивать тесто; таким образом, выходило, что если ему нельзя будет читать своих классиков на проезжих дорогах, он вообще не сможет ими заниматься. Итак, ему оставалось лишь глядеть в оба, насколько позволяли обстоятельства, и прятать книги, как только кто-нибудь покажется на дороге, в особенности полисмен. Надо отдать должное блюстителю порядка, он вовсе не стремился подловить Джуда, полагая, что в таком малонаселенном районе опасности подвергается главным образом сам Джуд, и часто, завидев над изгородью светлый верх двуколки, сворачивал в другую сторону.