Teso dos bichos (Курган двух тварей). Файл №307 - [2]

— Мы нашли кое-что, — у меня перехватило дыхание, пришлось сделать паузу — мне кажется, вам стоит взглянуть.

Стервятник выпорхнул из палатки раньше, чем я успел закончить фразу. У деда нюх на подобные вещи. Он кинулся на урну с останками и разве что не облобызал ее. Он гладил ее, точно девушку. Он просто сиял ясным солнышком. Он тогда еще не знал, какие над нами сгущаются тучи.

— Это амару…

— Я знаю, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.

Индейцы окружили нас и молча наблюдали за переговорами. Они не понимали английского, но четко улавливали тонкости ритуала. Я должен был что-то сказать Стервятнику, поэтому я и сказал:

— Я знаю.

— Это фантастика, — у Стервятника горели глаза. — И почти в полном порядке.

Все, сейчас начнется моя партия. И я получу в морду.

— Мы не можем ее отсюда забрать, — я сам поразился собственной наглости, что уж говорить о Рузвельте. Стервятник злобно уставился на меня. До Моны он носил прозвище Фельдфебель. С перепугу я перешел на фальцет. — Нельзя.

— Что значит «нельзя»?

— Тело женщины-шаманки священно для племени. Они не позволят нам потревожить ее останки.

Три. Два. Один. Пли. Рузвельт распрямился взведенной пружиной.

— Мы не тревожим ее, — отчеканил он по-немецки сурово, у меня сразу же появилось желание вытянуться во фрунт и взять под козырек. — Мы ее спасаем. Вы же знаете, какая здесь тяжелая ситуация. Я-то считал, что вы можете справиться с этими людьми.

— Доктор Рузвельт, — не сдавался я, — мне кажется, что это опасно. Мне кажется, это неправильно.

И услышал в ответ:

— Очистить и упаковать экспонат. Он отправляется с нами.

Индейцы молча смотрят на меня. Я смотрю на них и не знаю, что делать. Старый дурак так ничего и не понял. По-своему он, конечно, прав. Но он не сидел с нами вечерами у костра и не слышал разговоров. Правда, если бы он их услышал, то со вкусом прочел бы длинную и познавательную лекцию о примитивных верованиях. Я опять сглатываю сухой ком, царапнувший мне горло, и поднимаю голову. Ну конечно. На гребне холма уже стоит шаман и не отрываясь смотрит вниз, на раскопки.

Вечером мы опять сидим у костра. Из палатки Стервятника доносится классическая музыка, которой он пытается заглушить барабаны и трещотки. Шаман, разрисованный красно-белыми узорами, гнусавит свое, -не обращая внимания на цивилизацию. Он зачерпывает из котелка вязкую желтоватую жидкость и наливает в ритуальную плошку.

Продолжая тянуть заунывное заклинание — я почти не разбираю слов, язык кажется незнакомым — он помешивает в плошке плоской ложечкой. Потом степенно поднимает руки с ложечкой к небесам и, пробормотав напоследок очередную непонятную напевную фразу, осторожно пробует жидкость. При этом он очень напоминает одного из моих приятелей, который столь же важно и вдумчиво относится к приготовлению ухи. Только мне почему-то не смешно. Влажный воздух накатывается волнами и шевелит по-звериному вставшие на загривке волосы. Уже довольно поздно, и я знаю, что сейчас должно быть холодно, но жар костра обволакивает меня. Пако колотит в барабан, и ритм сливается с ударами крови в венах. Ложечка идет по кругу…

Манито передает ее мне. Еще не веря, что я это делаю, я подношу ложку ко рту и глотаю желтоватую вязкую жидкость.

Это как удар в живот. Вас никогда не сбивала машина? Меня тоже, но теперь я, кажется, знаю, каково это в ощущениях. Меня скручивает в тугой узел. Кое-как ухитряюсь передать трясущейся рукой ложку дальше и ничего не разлить при этом. Огонь в костре становится зеленым, лица расплываются цветными пятнами. Комок рвоты прокатывается по горлу… Кажется, я ее не удерживаю, но мне сейчас наплевать на приличия…

И джунгли раскрываются передо мной.

В нос бьет сложная гамма запахов — и каждый из них словно обернут в собственную оболочку, они не смешиваются друг с другом, они плывут в воздухе тугими волокнами, и я пускаю в чуткие ноздри то один, то другой аромат, пробую на вкус… Голова моя легка и свободна. Мне радостно, что не надо думать о… я забываю, о чем мне не надо думать… я все знаю… это удивительно… я просто все знаю… Я слышу каждый шелест, каждый хруст, я знаю все звуки в этом лесу. Я бегу. Моя шкура пятниста, как солнце, что играет в горном потоке. Мои когти подобны ножам, но никакому ножу не сравниться с ними по остроте. Мои лапы сильны и проворны. Глаза мои расплавленным золотом светятся сквозь листву. Джунгли стихают, угадав мой яростный бег. Радость переполняет меня, когда я улавливаю в общем гаме тонкий и терпкий запах человека…

Утром меня растолкал перепуганный Пако. Мешая испанские и индейские слова, он кричал, показывая в сторону палатки Стервятника. Я кое-как поднялся и, шатаясь, пошел в ту сторону. Индейцы галдели, столпившись у входа. Ужасно болела голова. Я тупо разглядывал пятна крови на полу и стенках палатки, перевернутый стул и раскиданные вещи. Пако трясся рядом и втолковывал, что здесь побывал ягуар.

Почему-то мне казалось, что он одновременно испуган и доволен. И напуган он чем-то другим, а совсем не визитом ночного хвостатого гостя. Потом сквозь туман ко мне пробивается здравая мысль — поискать следы зверя. То ли индейцы все затоптали, то ли еще какая чертовщина, но я их не нахожу. Ни одного.