Тесей - [221]

Корабль из Трезена доставил мне весточку от Ипполита. Он сообщал, что Акаманту теперь много лучше, а в святилище он проводит только одну ночь из трех – спит там и принимает лекарство. «И прости меня за поспешный отъезд, отец. Я поступил так не по собственному желанию. Никто из мужей не способен научить меня тому, что я узнавал от тебя. И я был счастлив».

Письмо было написано на вощеных табличках и, судя по всему, стоило ему долгих раздумий. Я убрал послание в сундучок – к вещам матери.

В доме настала тишина, и можно было рассчитывать на покой. Но едва расставшись со своим сыном, Федра принялась ныть: сперва она говорила, что у Акаманта начнется припадок и он умрет; потом, когда пришли хорошие новости, она завела речь о том, что он забудет о ней. Хворь не оставляла ее, и лекари не могли отыскать ей причины, кроме беспокойства о сыне. Я попытался уговорить ее; неужели материнская любовь может требовать, чтобы мальчик вернулся домой неисцеленным? Эти припадки могли стоить ему и жизни и царства; по правде говоря, они вообще были недопустимы. Я опасался бури, однако она ответила кротко:

– Ты прав, Тесей. Однако я не знаю покоя ни ночью ни днем; все боюсь, что он может попасть в беду и бог специально посылает мне знамение. Позволь мне только одно: разреши поехать в Трезен и погостить у твоей матери. Я тоже хочу обратиться к лекарям Эпидавра. Отпусти меня, я прошу немногого.

– Нет, разница велика, – отвечал я. – Крит твоя земля, но поездка в Трезен заставит людей решить, что тебя сослали. Лучше обойтись без лишних разговоров.

Начались ветры, и плыть на Крит было уже поздно. Я оглядел комнату, полную развешанной или разбросанной – если не подошла ей – одежды, драгоценностей, кувшинчиков, фиалов, горшочков с лекарствами и зеркал. Ощутил полную ароматов духоту женской половины и вспомнил, какой она была раньше: раздвинутые занавеси, открывающие дорогу лучам солнца, чистое полированное дерево, пахнущее темным воском и лимонником, лук и шелковая шапочка на непомятой постели, лира возле окна и крошки для птиц, рассыпанные на подоконнике.

Теперь эта комната казалась мне изгаженной, опошленной и ненавистной. Я хотел одного – уйти в море, но время походов уже миновало. Потому я ответил:

– Очень хорошо. Давай посетим Трезен и проверим, как там мальчик. Тогда никто не сумеет одурачить нас.

Она вновь повторила, что может поехать и одна, сказала, что никому не будет обузой.

– Безусловно, – ответил я. – Если не будешь ссориться с Ипполитом. Теперь он хозяин там во всем, кроме имени, и ты станешь его гостьей. Со всеми жалобами ты будешь обращаться ко мне.

Чтобы известить о нашем приезде, я отправил гонца через Истм – однако дороги испортились, он свалился в овраг, потом его выхаживали невежественные селяне, а посему посланник наш добрался до Трезена, уже когда мы сами пустились в путь.

После болезни Акаманта афинские жрецы прочли знамения и сказали, что виной всему проклятие паллантидов, павших уже столько лет назад в войне с отцом. На мой взгляд, они просто ревновали к Эпидавру. Но чтобы успокоить народ и умилостивить эриний, если они успели прогневаться, я известил всех, что увожу свой кровный грех из Афин и вернусь назад очищенным.

Началось осеннее путешествие, медленное и скучное. Скользкую дорогу то и дело перекрывали осыпи, сошедшие со склонов. Кожаные занавеси женских носилок не могли спрятать Федру от докучливого дождя. Тело мое коченело, я опасался, что Федра не переживет дороги через Истм. Однако она держалась бодро, ела хорошо, а выглядела еще лучше, хотя все служанки ее простудились.

Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы остановиться в Эпидавре. Замкнутая холмами долина подобно блюду собирала моросящий дождь. Слуга в доме для гостей растирал меня полотенцем; пахло сосновой смолой, и я разглядывал уходящую к зеленой бухте извивающуюся равнину, разукрашенную красками осени. Двери в домах, предназначенных для больных, были закрыты, по соломе текло, на деревянных стенах проступали влажные пятна. Желтые березы вместе с каплями стряхивали листья в ручей, гремевший камнями ниже открытых затворов. Травы клонили спелые колоски к лужам. Печальное зрелище, скажете вы. И все же оно приносило покой, душа с облегчением ощущала, что следует миропорядку вместе с богами и временами года. Мне хотелось отослать всех, сесть на пороге одной из хижин под соломенной крышей и смотреть, как пролетают короткие ливни, слушать ручей и неспешно ждать, пока позднее солнце проберется сквозь чащу ветвей к горизонту. Я хотел вдыхать влажный запах вечерней земли, слышать пересвист черных дроздов, смотреть, как бегает по траве трясогузка.

Мы явились почти нежданными, но врачеватели привыкли спешить и действовали быстро и точно. Если бы я начал кричать: «Помогите! Умираю!» – ничто бы, наверно, не переменилось. Скоро явился сам царь-жрец асклепиадов, любезный и оживленный, но вместе с тем углубленный в себя. Так подобает тому, кто взял на себя тайны больных, принес обет этому богу, даже являясь царем. Он был моложе меня и проще одет; скорее жрец, нежели царь, готовый на службе бога своими руками помогать больным. Священное царство его не нуждалось в войнах и в добыче; им хватало пожертвований. Я спросил об Акаманте, он ответил, что мальчик сегодня здесь, но не стоит будить его после лечения и выводить под дождь. Ответ звучал вполне любезно, но слова его были словами царя. Я не стал спорить; не хотелось нарушать здешний покой.