Терская коловерть. Книга первая. - [106]

— Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний! — не унимался святой отец, размахивая куском вяленой осетрины.

Чем ближе хата, тем чаще бьется сердце. Дай бог, чтобы ревнивые мысли об Ольге оказались поклепом на нее. Тихонько открыл калитку, на носках сапог прокрался по двору к хате. Со стороны конюшни донеслось призывное ржание коня — почуял, шельмец, хозяина. Прокопий Севастьянович толкнул легонько дверь — она оказалась незапертой.

Но где же Ольга?

В хате тишина. Только часы-ходики на стене равнодушно отсчитывают мгновенья Вечности да тонюсенько дребезжит от тяжелых сапог посуда в шкафу.

Прокопий Севастьянович вышел из хаты, заглянул в летник, потом во времянку — нет нигде. Сразу пропала радость предвкушаемой встречи. Снова в отягченную хмелем голову полезли мысли. А вдруг они милуются где–нибудь в Дорожкиных Дубьях или Орешкином лесу? Ну, если так...

Прокопий Севастьянович еще не знал, что сделает, если предположение окажется верным. Но сама мысль об этом сделалась для него такой невыносимой, что он едва не бегом бросился к конюшне, чтобы оседлать Кайзера и помчаться на розыски пропавшей.

— Не балуй, — отмахнулся от коня, который потянулся к его носу мягкими теплыми губами.

Конь не обиделся. Фыркая от свежего морозного воздуха, охотно пошел за хозяином.

— Не дуйся, дьявол, — Прокопий Севастьянович подтянул подпругу еще на одно отверстие, поставил ногу в стремя, но вспомнив, что калитка закрыта, повел коня в поводу. И тут он увидел на снегу, под самым окошком времянки, отпечаток Ольгиного ботинка — маленький, узенький, с ямочкой от острого каблучка. Старый казак нагнулся, инстинктивно осмотрелся вокруг — не видит ли кто его мальчишеской выходки? Вон еще один след — к сараю. «До ветру, должно, на баз ходила», — усмехнулся свекор, чувствуя, как снежный след холодной струйкой побежал по горячим пальцам.

Он набросил повод уздечки на столбик калитки и, не отдавая себе отчета в том, что делает, пошел по следам. Они прочастили вдоль стены сарая, миновали припорошенный свежим снегом баз и свернули к стоящей у плетня скирде с сеном. Тут только Прокопий Севастьянович заметил, что Ольгины следы переплетаются со следами чьих–то сапог. Так и есть! Это сапоги чертова осетина!

Атаман крадучись подошел к скирде и услышал приглушенный разговор:

— Отстань, смола, — шептала женщина, смеясь и, очевидно, шлепая дружка по рукам. — Ты неначе наш поп: чем больше берешь, тем жаднее делаешься. Уходи–ка, мил-друг, пока мой дурак с Тереку не приперся — придется тогда рубль давать.

У Прокопия Севастьяновича потемнело в глазах. Ольга! Вместе с писарем! Мнут сено, которое он косил собственными руками! Усилием воли удержал себя, чтобы не броситься вперед, лишь скроготнул зубами.

— Посмотри, какие я тебе серьги принес, — послышался в ответ Микалов голос. — Разве они не стоят еще одного поцелуя?

— Ой, какие красивые! — воскликнула Ольга.

С минуту за скирдой слышались тихая возня, поцелуи, смех.

— Что я тебе сказать хочу, — снова заговорил Микал. — Давай уйдем из станицы.

— А куда?

— К Зелимхану. Воллахи! Какой молодец этот чеченец! Вольный, как орел, и богатый, как шах персидский. Тогда я тебе к этим серьгам подарю бусы из жемчуга и браслеты золотые.

— Если самому не наденут на руки железные, — засмеялась Ольга, словно ручеек побежал между камнями.

— Не родился еще кузнец, который выкует для меня такие браслеты! — вспыхнул Микал, но тотчас понизил голос — Уйдем, Ольга, отсюда. Женюсь на тебе, очень крепко любить стану.

— Крепче Сони?

— Не вспоминай это презренное имя. Я навсегда вырвал его из сердца, клянусь честью предков моих.

— А вот я вырвать не могу, — вздохнула Ольга. — Нет, Микал, никуда я с тобой не пойду. Не желаю заменять твою Соню-засоню да и сама, по правде сказать, не люблю тебя так, как должно любить. Ты уж не обессудь: сердцу не прикажешь. Лучше я тебя так целовать-миловать буду. Ну, ну, не дергай ноздрями, свирепенький мой да чернобровенький. Дай–ка я тебя еще обниму на прощанье.

Однако Ольга не успела прижаться к широкой груди любовника.

— Пущай его обнимет могила! — рявкнул атаман, появляясь из–за скирды разъяренным медведем.

— Ой! — только и смогла произнести Ольга, оставаясь сидеть на сене.

Зато Микал вскочил на ноги, словно на него плеснули кипятком.

— Видит бог, не вовремя ты пришел сюда. Отойди в сторону, пожалуйста, мне пройти надо, — сказал он, стараясь казаться спокойным.

— Ты пойдешь в землю вместе со своей... — атаман обозвал сноху гнусным словом и, обнажив кинжал, бросился на соперника.

Но, видно, в Книге Судеб счастливая отметка стояла не перед именем казачьего атамана. Ловчее оказался молодой противник. Пырнул кинжалом старого казака под ребро, и упал тот оскаленным от боли ртом в надерганное из его скирды сено рядом с маленькой иконой святого Георгия.

— Что ты наделал, Микал! — крикнула Ольга.

Но Микал только рукой махнул: сделанного не поправишь. Вложив кинжал в ножны, зашагал через баз на атаманский двор. Там никого нет. Только стоит у калитки оседланный конь. Сам бог посылает ему такую удачу. Сорвал со столба повод уздечки, рванул на себя калитку и невольно отпрянул в сторону — навстречу ему шла атаманша Гавриловна. Нарядная, с улыбкой на широком лице и с квадратным штофом святой воды в руке. Идет не спеша, семечки лузгает.