Террористы и охранка - [51]

— Он назвал кого-нибудь?

— Нет. Сказал только, что два человека очень серьезные совсем было добрались до центра. Да провалились. Товарищи узнали. А им надо — понимаешь. А что, в Москве у вас есть что-нибудь? — спросил он, вспомнив что-то.

— Есть. С Дубасовым.

Он больше не расспрашивал, предоставив, очевидно, дальнейшее Рачковскому.

Я высказал опасение, что Рачковский меня обманет. Все расскажу, а он денег не даст. Гапон уверял, что этого не случится.

— Завтра в 10 часов вечера у Кюба. Ты можешь свободно ему все говорить. Он безусловно порядочный человек (sic!) и не надует. Заплатит даже с благодарностью, как только убедится, что дело серьезное. Ты в этом не сомневайся. Я тебе говорю. На всякий случай можно сразу всех карт не открывать. А если надует, мы его убьем.

Я ему опять сказал, что главное препятствие для меня в том, что люди погибнут.

— Да ты не смущайся. Ведь я тебе рассказывал, что они арестовывают только тогда, когда все созреет, как бутон. Значит, ты сможешь предупредить товарищей. Скажешь, что узнал из верного источника, что неладно и что надо немедленно скрыться. И все. А мы тут ни при чем. Мы скажем Рачковскому, что люди заметили слежку и разбежались.

— Как же они скроются. Рачковский на другой день после нашего свидания приставит к каждому из них по десяти сыщиков. Ведь их всех повесят.

— Как нибудь устроим побег.

— Ну убежит часть. Остальных все-таки повесят.

— Жаль… Ничего не поделаешь. Посылаешь же ты, наконец, Каляева на виселицу…

— Да, ну ладно.

Я заговорил о риске с моей стороны.

— Если X. узнает о моих сношениях с Рачковским, он без разговоров пустит мне пулю в лоб.

— Неужели пустит?

— И глазом не моргнет.

Некоторое время молчание. Гапон ходит в раздумье по комнате.

— Нет, не сможет он этого сделать. А главное-доказательств нет. Не пойман за руку — не вор. Пусть докажут. Документов ведь никаких нет. А обставить дело практически так, чтоб товарищи тебя не заподозрили, об этом позаботится Рачковский. Он человек опытный. В его практике много уж таких случаев было. Те теперь благоденствуют. Почтенные члены общества. И никто ничего не знает…

Я спросил, сколько он получает от Рачковского за это дело. Гапон ответил, что покуда ничего, а сколько получит — не знает.

— Ты богач теперь. У тебя много денег должно быть.

— Почему?

— За книгу получил тысячу фунтов стерлингов. Да 50 000 от Сокова.

— Все израсходовано. (Гапон говорил об этом не охотно.) Рабочим много денег отдал. У меня теперь рублей тысяча всего осталось. Но мне и не надо много… Ты видел, как я скромно живу.

— Куда же ты девал деньги? Ведь отделы ты устраивал на виттевские.

— Петров за границу уезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц.

Рутенберг спросил его, что он думает о суде, о выдвинутых против него обвинениях в расхищении рабочих денег, которые ему были доверены. Гапон ответил с пренебрежением, что это пустяки.

— Ну, а если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не узнают. А если бы я узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю. Что ты меня назвал Рачковскому членом боевой организации, другими словами, выдал меня; что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, что ты взялся узнать через меня и выдать боевую организацию, записал покаянное письмо Дурново?…

— Никто этого не знает и узнать не может.

— А если бы я опубликовал все это?

— Ты, конечно, этого не сделаешь и говорить не стоит. (Подумав немного.) А если бы и сделал, я напечатал бы в газетах, что ты сумасшедший, что я знать ничего не знаю. Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет. И мне, конечно, поверили бы.

Я невольно направился к двери, чтобы показать ему „свидетелей“, но сдержался… Говорить мне с ним больше незачем было. Но чтоб выиграть время, сообразить и решить, как быть, я возвращался к прежним вопросам и опасениям. Из его ответов я узнал, что о „нашем деле“ знают только Рачковский, Дурново и царь.

Тут произошла следующее. Гапон меня спросил, где уборная. Я спустился с ним вниз, показал и сам хотел вернуться наверх.

Дверь уборной находилась рядом с дверью черной лестницы, ведущей на верх дачи. Товарищ, игравший роль „слуги“, находился не вместе с другими, в маленькой комнате, а рядом за дверью. Когда он услышал, что мы спускаемся, ему вздумалось тоже сойти вниз но своей лестнице. А когда Гапон подошел к уборной, они столкнулись лицом к лицу. Слуга опешил и бросился назад по лестнице. Гапон в свою очередь кинулся ко мне, на стеклянную террасу, выходящую на озеро.

— Какой ужас. Нас слушали.

— Кто слушал?

Он стал описывать одежду и лицо человека.

— У тебя револьвер есть? — вдруг спросил он.

— Нет. У тебя есть?

— Тоже нет. Всегда ношу с собою, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.

Мы прошли низом дачи и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.

Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:

— Он там.