Террор на пороге - [20]

— При его денежных возможностях это не подвиг, — прокомментировала Анфиса, удовлетворенная своей непохожестью на еврейку.

— Бескорыстие не зависит от финансовых возможностей, — сердито возразил я, — и не ими определяется…

Наскоков, конечно, заботился не о том, чтобы костюмы и декорации украсили наш спектакль, а о том, чтобы благородное действо украсило его в глазах Берты.

Так как имя главной героини и исполнительницы было одно и то же, Наскоков при каждой возможности произносил его с одинаковым трепетом — на сцене, и за кулисами, и в актерском буфете. Но особенно часто по телефону.

— Он названивает мне ранним утром и поздним вечером, — не то жаловалась, не то просто делилась со мной Берта. — Советуется, советуется… Будто речь идет не о спектакле, а о нашей совместной жизни. Выдумывает поводы и проблемы.

— Так это же то, о чем я грезил! Зрители и воспримут вашу семейную историю не сочиненной, не сыгранной, а, как говорят дети, взаправдашней.

Поступков, которые, следуя пьесе, Берта во имя Лазаря сотворяла, она бы во имя Наскокова отродясь не свершала. Он же с семьей, возникшей на подмостках, расставался после репетиций со все более заметной печалью. И все очевидней желал, чтоб иллюзия семейного блаженства не прерывалась.

Как режиссер, я привык покрикивать на актеров, наставительно их поучать. Но в отношения Берты и Лазаря не вторгался, чтоб не исчезала для Наскокова атмосфера реальности происходящего.

«Нрав породил одиночество, а одиночество превратило его в Собакевича, Плюшкина и даже своеобразного Киллера», — восстанавливал я для себя биографию того, кто обязан был определить новую биографию моего театра. Я приучился распознавать все причуды и странности актерских натур и актерских возможностей, чтобы использовать их в спектаклях.

Для меня было самым заветным обнаружить не то, чем исполнитель владеет, а то, о чем взыскует его душа. Душа Наскокова нежданно для окружающих и для него самого окончательно заявила, что она существует. И что она устала скрываться, быть в плену у характера своего хозяина.

Смерть Берты в финала пьесы лишала Лазаря не только жены, но и рассудка. В этой сцене Наскоков впервые оказался выдающимся трагиком. А в жизни к нему подкрадывалась если не трагедия, то драма во всяком случае. Но присутствие души способно превращать драму в трагедию…

— Вот бы выехать с нашим спектаклем в Израиль!.. — мечтательно предложил Наскоков.

От неожиданности я чуть было не промахнулся и не сел на пол, минуя стул. При нашей первой беседе он, помнится, обозвал израильтян оккупантами.

Правда, теперь изумление мое могло и не быть таким бурным… Ведь я уже уловил, что актеры, путаясь, не нарочно стали иногда называть его Лазарем. И заметил, что он их не поправлял… «Еще чуть-чуть — и он пожелает принять иудаизм, — в шутку сказал я за кулисами Берте. — О, власть любви!» В ответ она вышла на сцену столь гордой походкой, что я решительно замахал руками: «Этр не походка, а поступь! Она не может принадлежать твоей героине».

Оснований проскакивать мимо стула уже не было. И все-таки… Стремление Наскокова отправиться в еврейское государство? Я, бесспорно, тут же подхватил эту инициативу:

— Прекрасная мысль! Но до этого наш театр прокатится с гастролями по собственному государству с несколько приевшимся репертуаром, а затем, как полагается, отпуск. Осенью соберемся, завершим репетиции, сыграем премьеру… Ну, и если — с вашей волшебной помощью! — она окажется победоносной, махнем на Обетованную землю! Надеюсь, нас пригласят.

Но Наскоков про осень уже не слышал — его сразило то, что неизбежно и традиционно для любой труппы в летние месяцы и о чем он почему-то забыл. Гастроли, отпуск… Разлука?..

Берта была до того хороша, что ее, всеми признанный ранг чаровницы не требовал дополнительных определений. Она же умудрилась еще оказаться и умницей, что, осторожно говоря, вовсе не обязательно сопутствует красоте. А на зрителей и партнеров по сцене Берта оказывала магнетическое воздействие. Вот и Наскокова напрочь к себе притянула. И он перепутал пьесу со своей жизнью…

— Без гастролей я бы могла и обойтись, — устало промолвила она. — А об отпуске мы с мужем грезим. И дети рвутся к лесу, к реке…

— Ты… замужем? — ошеломленно спросил Наскоков.

Это прозвучало с вызывающей неестественностью. Но он ни разу до того не поинтересовался вслух ее семейным положением. Наверное, не решался, страшился… Да ведь и пришел к нам в театр совсем недавно. Она же о доме своем, как о некоем святом таинстве, всуе не распространялась.

— Ты… замужем? — повторил Наскоков.

— А ты мог вообразить меня старой девой?

Старой не мог, но девой, думаю, воспринять бы ее желал.

— И у тебя дети?

— Дочь и сын. На этом остановлюсь…

От него, стало быть, она детей иметь не предполагала. Да и вообще между ними — как он, восстав от обманного сна, осознал, — сложились лишь те отношения, которых хотели автор пьесы и я, режиссер, а вовсе не Берта.

Необычно поздний телефонный звонок сообщил мне, что Наскокова умчали в больницу с сердечным приступом.

«Если перестраивается характер, перестраивается и почти весь организм. Сердцу приспособиться к этому сложно…» — сказал мне как-то опытный кардиолог. Й вот подобное стряслось у меня на глазах. Менять жизненное амплуа оказалось гораздо мучительней, чем актерское. Да и мираж рассеялся, не оставив надежд…