Терраса в Риме - [18]

Абрахам Босс провел два лета в Риме, скрывая от всех, что он протестант. Он проходил обучение, взяв себе имя Aquila (Орел). Абрахам Босс выбрал себе это прозвище из стиха Библии, где Господь рек Иову: «Et ubicumque cadaver fuerit, statim adest aquila» («И где труп, там и орел»).[44] Живя в Париже, Моум Гравер покупал лак на острове Ситэ, у скрипичного мастера Парду, ибо тот изготавливал самый густой лак, какой только можно было сыскать. Он обнаружил, что этот черный состав, который использовали скрипичные мастера, давал необыкновенно четкий штрих; даже самые опытные художники не могли отличить его от линии, сделанной резцом. Моум Гравер доверил этот способ господину Боссу, и тот описал его в своей книге. Катарина Ван Хонтхорст велела выбить на могильной плите латинскую надпись: «Он умер созревшим для небесной благодати, но не для смерти. Имя его останется в веках. Stabit in aeternum nomen».

Глава XLVI

Моум Гравер столь искусно владел резцом, что иногда, закончив основной рисунок на медной пластинке для офорта, тут же, в один прием, гравировал крошечные человеческие фигурки, или растения, или насекомых, или камни и утесы, дабы взгляд зрителя не смущался пустотою пространства.

Граверы, способные создать уравновешенную композицию, встречаются крайне редко.

Он работал стоя, подавшись вперед, нависнув над столом. Долгими часами он накладывал согретый лак на медную пластинку с помощью тампона, никогда не пользуясь для этого кистью.

Затем брал свечу и покрывал медь копотью.

Кончив гравировку, он откидывал назад деревянный мольберт, клал на него медную пластинку, а ковшик с кислотой ставил на пол, у ног, и заливал ею рисунок.

Потом начинал осторожно втирать состав в металл с помощью голубиного пера.

Как и многие художники того времени, гравер использовал преимущества своего искусства, а именно печатал множество офортов с самых удачных клише и, вдоволь налюбовавшись первыми оттисками, продавал их знатокам и всегдашним покупателям своих офортов.

Солнце стоит в зените. С террасы видны крыши Рима. В тени навеса – длинный стол о шести ножках, где лежат две медные пластинки, покрытые лаком. Под столом – ковшики для кислоты. В комнату, выходящую на террасу, льется свет из окна с ромбовидными стеклами. Справа от каменного оконного наличника, за плотным занавесом, скрыты кровать и сундук, где хранится гобелен со сценами из Гомера. Перед окном – большой стол на четырех ножках, ничем не покрытый. У стены два стула с подлокотниками – для гостей. Камин с крюком для котла. Больше в комнате ничего нет.

Гравюра с женщиной в бесстыдной позе. Юпитер с вожделением склоняется над спящей Антиопою.[45] Дочь фиванского царя лежит, закинув руки за голову; ее губы приоткрыты, ее ноги широко раскинуты; чудится, будто все ее тело исполнено блаженной неги, однако лицо выражает ужас – быть может, перед гневом отца. Владыка Олимпа созерцает лоно юной красавицы Антиопы. Правой рукою бог придерживает полог ее ложа. Все остальное погружено во тьму. Этот офорт сделан сухой иглой.

Еще один непристойный сюжет с женщиной. Гравюра «черной манерой». Два персонажа заключены в овал; один стоит на коленях, другой сидит. Этот последний держит свою шляпу на ладони правой руки. Он так низко наклонил голову, что зритель видит одни лишь свесившиеся волосы. Живот обнажен, торчащий пенис почти целиком скрыт во рту хрупкой длинношеей молодой женщины, стоящей на коленях. Справа, за драпировкою, виден книжный шкаф.

Лувр и Новый мост, ярко освещенные солнцем; заросшие травою берега реки, овцы и козы в тени деревьев. Гравировано необыкновенно изящно и четко.

Глава XLVII

Мари Эдель рассказала Катрин Ван Хонтхорст о детских годах Моума. На крестинах бабушка, желая, чтобы младенец рос здоровым, окропила его кровью Кончини,[46] добытой на Новом мосту, где растерзали маршала. Он любил черное вино и даже злоупотреблял им. Он умер, ибо не хотел жить. Моум родился в Париже весною 1617 года. Но корни у него были лотарингские. Он говорил: «Детские лица изменчивы». Поэтому он никогда не рисовал детей. После пятидесяти лет его исхудавшее лицо странным образом напоминало череп, обтянутый темной кожей. Одни лишь глаза блестели на этой застывшей маске – такие бывают у младенцев или у лягушек. Большие серые глаза – никто не мог разгадать их выражения. Они жили своей, обособленной жизнью, словно две рыбки в темной воде. Они смотрели напряженно и остро, но трудно было определить, что таилось за этим взглядом – боль, голод, тоска или жгучий гнев. Да и шрамы на лице помогали скрывать истинные его чувства.