Терновый куст - [4]

Александр. Вы знаете, на меня он всегда оказывал огромное влияние.

Дора. Тут что-то таинственное… Всех влечет к нему…

Александр. Теперь особенно.

Дора. Да, теперь особенно… Третий день, как он приехал, и все здесь стало мне казаться значительно важнее…

Александр. Такое же точно впечатление и у меня, Дора. Все как-то выросло в моих глазах. И самого себя я чувствую как бы более важным и ценным. (Подумав.) Он что-то важное делает, Дора, огромное… И на меня это действует необычайно.

Дора (вполголоса). Вам не кажется, что он… приехал проститься?..

Александр (горячо). Да-да, Дора! Он за этим приехал!.. Он молчалив — и никогда так не волновал он меня самыми пламенными речами своими, как волнует теперь молчанием… Смотрю я на него, и все он мне кажется там… (указывает наверх) высоко… И не могу вам сказать, Дора, до какой степени это меня возвышает… Совсем новые чувства являются, новые мысли. Кажется, даже слова приходят теперь такие, каких никогда раньше не употреблял. Это прямо вдохновение какое-то.

Дора. Это удивительно, Александр, мы с вами переживаем совершенно одинаковые настроения.

Александр. Я вижу, Дора, я понимаю… Манус идет на огромное дело… на великое… на дело, которое принесет сразу смерть и бессмертие. (Все сильнее и сильнее увлекаясь.) И я завидую ему. О, как я ему завидую! Всей душой моей радуюсь за него, всем сердцем моим благословляю его — и завидую, завидую безмерно!

Дора (в радостном изумлении схватывает его за руку). Что вы говорите, Александр!

Александр (воспламеняясь, не слушая ее). Завидую!.. Потому что и я хочу! Я тоже хочу большого опасного дела. Я не хочу больше этих хлопот, маленьких страхов, маленьких побед. Я потонуть хочу в самом деле! О, как это хорошо! Сделать шаг, гигантский, безумно смелый, неба коснуться — и затем погибнуть…

Дора. Александр! Александр! (Потрясенная, сияющая, с выражением торжества схватывает его за обе руки.)

Александр. В самую пучину хочу я!.. В глубь водоворота… Где мука, где смерть, где следов не останется от человека… Манус идет, и я тоже пойду. Всю тяжесть нашу взвалю на себя и пойду!

Дора. О мой любимый! О мой светлый, чудесный мой друг!

Александр (пораженный, отступает). Что?.. Вы?.. Дора… вы любите?..

Дора. Как ты свое дело, Александр! Как ты свою муку, Александр!

Александр. Дора!.. Счастье мое…

Дора (отошла. С выражением радостного изумления, точно озаренная, смотрит на него. Говорит медленно, растягивает слова). Так вот ты какой?!

Входят Манус и Леньчик.

Манус. А я к вам забегал, Александр… Уезжаю я… и, может быть, надолго… Ах, эти прощания!.. Мучительная вещь… А родителям… тяжело им, Дора?

Леньчик. Ничего, привыкнут… Как говорит дядя Меер: завздыхал, застонал, айда дальше.

Александр. Отец не выказывает печали, но мать, наверное, будет много плакать.

Манус. Много плакать?.. О, да… много плакать… Ах, она будет много плакать.

Входит Леа.

(Бросается к ней и обнимает ее.) Мама, милая… Уже у всех побывал… Мама, не сердись, что я уезжаю. И вообще не сердись… никогда на меня не сердись…

Леа (печально ласково, сквозь слезы). Дитя мое… разве могу я на тебя сердиться? Ты хочешь так — пусть будет так. Ты хочешь навыворот — пусть будет навыворот.

Манус. Я хочу, мама… Я не могу иначе… Вот, я брошу книжку, — она не может упасть на потолок, невозможно это, правда, невозможно, мама?..

Леа (гладит его по голове, улыбаясь сквозь слезы). О дитя… Я таки не видела, чтобы книжка падала кверху.

Леньчик. Гладит его!.. Ты бы его на ручки взяла! Ведь он ляля, он детонька, ему лосадку надо.

Манус. Ну вот, ты же сама сказала… Возьми, мама, эту книжку, возьми, спрячь ее… на память.

Дора (тихо, Александру). Какой он странный!

Манус. Мама, я так люблю тебя… Силы мои оставляют меня…

Леньчик (строго, басом). Не кисни, Манус, не кисни!

Манус. Все мое сердце для вас, вся душа… и я уезжаю…

Леа. Что делать? Ну что ж делать?

Манус. Да-да! Вот так, как ты говоришь, мама: «Что делать, что делать…» Хотел бы — о боже мой, как хотел бы — быть с вами! Жить с вами, с вами работать, с вами горевать, с вами делить ваши бедные радости… Но что делать?.. Вот горн отца… С лишком тридцать лет стоит перед ним отец. Меня не было, ты еще не знала отца, он мальчиком был, когда стал к горну, работал, работал, работал — и что получил?.. Что видел он, кроме голода, унижения, насилия и боли?.. Что узнал он, кроме печалей и ужаса? И вы все, — что знали вы другое, кроме горьких скорбей?.. Ах, что делать, мама!.. Не могу оставаться… Я так хотел бы… Мне дорого здесь все, каждый предмет, каждый гвоздь, каждый обрезок жести, выкроенный рукой отца… Все приросло к моему сердцу и все говорит: «Иди, иди, Манус!..» Горн мне говорит — иди! Сырые стены эти мне говорят — иди! И вся улица и все переулки эти, с черными и смрадными трущобами, мне говорят — иди!.. Ужас, который царит в них, страдания, железной тучей нависшие, тоска и мука каждого камня, все говорит мне — иди!.. На тебя смотрю, мама, на мученическое лицо твое, — громче, чем все, отчетливее, чем все, постоянно, и властно твердит оно: «Манус, иди!»

Леньчик. Иди, Манус, иди!

Леа (нежно). Ты таки совсем дитя!.. Я только одно и думаю, об одном только и молюсь я: останься здесь, никуда не надо.