Тернистым путем - [58]

При этом от ее глаз не ускользнула ни одна подробность, способная питать ее сочувствие к человеку, к которому она за несколько минут перед тем относилась с отвращением. Она заметила легкое прихрамывание в его походке и судорожное вздрагивание в его веках; она сказала себе самой, что его тонкая, почти прозрачная рука принадлежит больному, а его волосы поредели от горя и болезни.

Но когда у последней ступени его встретил верховный жрец Сераписа, вместе с жертвонаблюдателями, и глаза императора снова приняли злое выражение с косым взглядом, то она не сомневалась, что Каракалла, с трудом пересиливая себя, смотрит так грозно с целью, несмотря на свои страдания, казаться страшным в глазах людей, от которых он желал повиновения.

Спускаясь с лестницы, он нуждался в поддержке одного из своих спутников; она видела это, причем заметила также, что его кудрявый проводник заботливо старался скрыть, что он поддерживает императора. Но придворный был слишком высок ростом для того, чтобы выполнить свою задачу так хорошо, как сделала бы это сама Мелисса. Ведь она была немногим ниже императора и притом не принадлежала к числу слабых. Ее рука предоставила бы больному лучшую опору!

Но как было возможно думать о подобных вещах ей, сестре Александра, находившегося в такой большой опасности, невесте Диодора, которого она так любила?

Между тем цезарь исчез в толпе жрецов, и проводник сказал ей, что путь для носилок теперь свободен.

Она бросила взгляд на носилки и, увидав, что Диодор все еще спит, в задумчивости последовала за ними, коротко и рассеянно отвечая на вопросы Андреаса и врачей. Она не слушала объяснений своих спутников и только на мгновение повернула голову к двору, когда ей указали на длинного худого господина с круглою головой и морщинистым лбом, говоря, что это – Макрин, префект императорских телохранителей, могущественнейший после цезаря человек, а также на других друзей Каракаллы, которых она уже видела вчера, и, кроме того, на историка Кассия Диона, а равно и других сенаторов и членов императорской свиты.

Теперь, когда путь шел через комнаты и проходы, в которые в другое время только изредка вступала нога непосвященного, она с большим вниманием смотрела вокруг себя, когда врач, жрец Сераписа, указывал ей на какие-нибудь особенно прекрасные статуи и картины или же замечательные символические изображения.

Однако же она, ум и душа которой вследствие бесед ее с братьями сделались восприимчивыми ко всему прекрасному и достойному познания, теперь смотрела на все это с меньшим участием, чем то было бы в иное время, потому что теперь она принуждена была думать о слишком многом другом: во-первых, о помощи, которая будет оказана Диодору великим Галеном, затем об отце, который сегодня должен был обходиться без нее, и, наконец, о душевном настроении её серьезного брата Филиппа. Он, так же как и Александр, с которым прежде он был так дружен, влюбился в одну и ту же девушку, Агафью, – что из этого произойдет? Между прочим, ее мысли обращались и к несчастному императору, и тогда ей постоянно казалось, что существуют какие-то узы, соединяющие ее с ним, она сама не знала, какие именно.

Когда носилки предстояло снова нести по ступеням лестниц, она присматривала за носильщиками и останавливала их, лишь только положение больного изменялось. Каждый раз как она при этом смотрела в прекрасное, раскрасневшееся от горячки лицо, окруженное густыми кудрями, ее сердце вздымалось, и девушка чувствовала, что она должна благодарить богов за то, что ее жених полон такой могучей юношеской силы и ни в каком отношении не похож на преждевременно поблекшего и преступного порфироносца. Однако же она думала также и о Каракалле, и однажды ей пришло в голову, что если бы, вместо Диодора, она должна была таким же образом сопровождать императора, то она заботилась бы о нем так же, как и о своем женихе.

Император, который до сих пор стоял от нее так же далеко, как божество, об уничтожающем могуществе которого она слыхала, внезапно сделался к ней ближе как человек. В своих мыслях она невольно присоединяла его к тем немногим людям, в личном соприкосновении с которыми проходила ее жизнь, к горю и радости которых она чувствовала участие.

Он не может быть совершенно дурным и очерствевшим! Если бы он только знал, как больно ей видеть его страждущим, то, наверное, повелел бы Цминису оставить преследование Александра!

У самой цели путешествия до ее слуха снова донеслись трубные фанфары и напомнили ей, что она находится под одною с ним кровлей. Она была так близко от него, но как далек был он от предчувствия того, чего желало от него сердце, бившееся таким к нему состраданием!

Многие спавшие в Серапеуме больные или здоровые, жаждавшие внушений богов, в этот час уже оставили постель и советовались в обширном переднем зале с толкователями снов и врачами. Здесь было такое же оживление, как на рынке, и один старик со спутанными волосами и пылающими глазами беспрестанно повторял громким голосом: «Это сам бог явился мне, и его трехглавая собака лизала мне щеки».

Далее какая-то безобразная старуха остановила Мелиссу и шепнула ей: «Целительное питье для твоего милого. Слезы из глаз дитяти Гора, от самой Изиды. Действует верно и скоро. Приходи к продавцу бальзама Гезрону на Некропольской улице. За пять драхм здоровье милого».