Тернистым путем - [43]

Путешествие вдоль берега было приятно в этот час, потому что сикоморы с широко раскинувшимися ветвями и короны пальм, изобиловавшие вееровидными листьями, бросали тень на дорогу. Дневной жар спал, и легкий ветерок, все еще веявший с моря, приносил прохладу.

Не было ни тесноты, ни большой пыли на хорошо политой улице, однако же Мелисса, несмотря на неожиданный успех ее смелого поступка, утратила свой жизнерадостный вид, и Андреас шел возле нее тоже невеселый и неразговорчивый.

Она не понимала его, потому что с тех пор как она научилась думать, его серьезный взгляд смягчало все, что радовало ее мать или ее. Ведь успех у римского врача должен был послужить в пользу также и Диодору, которого отпущенник так любил.

По временам она замечала, что его взгляд безмолвно останавливается на ней с сожалением, и когда она спрашивала, не тревожит ли его опасение за раненого, он, в противоположность ее решительной манере, давал уклончивые ответы, усиливавшие ее беспокойство.

Наконец его недоступная молчаливость раздосадовала девушку, обыкновенно столь терпеливую, и она дала ему понять это. Она не подозревала, как болезненно действовала ее радость, вызванная смелым поступком, на ее правдивого друга.

Он знал, что она говорила не с великим Галеном, а с богатым Сереном Саммоником, потому что благородная внешность величайшего врача своего времени была ему хорошо знакома по медальонам, статуям и бюстам, а Саммоника ему показывали в Антиохии, причем называли его медицинское сочинение в стихах ничтожным. Какою малостоящею казалась ему помощь этого человека! Несмотря на его обещание, Диодора, по мнению Андреаса, нужно было перенести в Серапиум, однако же отпущенник не имел духа разрушить надежду своей любимицы. Правда, он знал ее уже давно как настойчивую и верную долгу девушку, но сегодня он увидел, с какою ни перед чем не останавливающеюся твердостью она сумела выполнить свое намерение, и потому должен был бояться, что если откроет ей глаза на ошибку, то она, несмотря ни на какие препятствия, проберется в помещение императора, чтобы просить помощи у настоящего Галена.

Приходилось оставить ее в заблуждении, но это было ему не по нутру, потому что ни к какому искусству он не был менее привычен, чем к притворству. Как трудно было ему найти подходящий ответ, когда она спрашивала его, неужели не ожидает он лучших последствий от помощи великого врача, или когда она выражала желание знать, чему обязан Гален своею знаменитостью.

Когда они подходили к пристани, она спросила, сколько лет, по его мнению, врачу, и он опять уклонился от прямого ответа. Галену было восемьдесят лет, а Серену только недавно исполнилось семьдесят.

Тогда она печально посмотрела на него удивленными глазами и вскричала:

– Не оскорбила ли я тебя, или же ты скрываешь от меня что-нибудь?

– Чем ты могла меня оскорбить? – отвечал он. – Жизнь полна забот, дитя. Ты должна научиться терпению.

– Научиться терпению? – повторила она с грустью. – Это единственная наука, в которой я сделала кое-какие успехи. Когда мой отец целую неделю бывает угрюмее, чем ты теперь, я едва замечаю это. Но когда у тебя, Андреас, такой мрачный вид, то это происходит не без причины, и вот это именно и беспокоит меня.

– Дитя, мы имеем больного, которого любим, – ласково отвечал он, стараясь ее успокоить.

Но она не позволила обмануть себя и вскричала с уверенностью:

– Нет, нет, это не то! Что нового узнали мы относительно Диодора, и как охотно ты отвечал мне, когда мы оставили его в доме христиан! С тех пор не случилось ничего, кроме хорошего, и, однако же, ты смотришь так, как будто саранча напала на твои сады.

Теперь они подошли к тому месту берега, где разгружали корабль, который привез обтесанные гранитные плиты из Сиены в Александрию. Черные и коричневые рабы тащили эти камни на берег. Какой-то слепой старик наигрывал на дудке из тростника жалобную песню, предназначавшуюся для подбадривания их; но двое более светлокожих, которые почувствовали, что ноша для них сделалась слишком тяжелою и опустили на землю капитель колонны, которую они несли, подверглись беспощадным ударам безжалостного надсмотрщика и были им понуждены к новой попытке сделать невозможное.

Взгляд вольноотпущенника следил за этой сценой. Его щеки покраснели от быстро вспыхнувшего гнева, и, охваченный сильным волнением, он вскричал:

– Посмотри, вот саранча, которая портит мои растения, вот град, побивающий мои семена. Он попадает во все, что называется человеком, а следовательно, и в меня и в тебя. И так будет до тех пор, пока не придет царство, для которого время исполнилось.

– Но ведь они уронили столб, я видела это, – возразила Мелисса.

– Видела? – спросил Андреас. – Да, да, плеть должна была оживить разбитую силу. Вот как смотришь ты на самую возмутительную несправедливость! Ты, неспособная раздавить даже маленького червячка своим нежным пальцем, находишь это естественным!

При этих словах Мелисса вспомнила, что и сам Андреас был когда-то рабом, и мысль, что она оскорбила его, больно отозвалась в ее сердце. Она часто слыхала его строгую и серьезную речь, но никогда еще он не говорил таким едко-насмешливым тоном, как сейчас, и это тоже огорчило ее. Не находя надлежащих слов для оправдания происшедшей несправедливости, она только смотрела с мольбою на него увлаженными глазами и тихо сказала: