Теранезия - [36]

Прабир остановился как вкопанный. Перед ним на стене висела пыльная витрина, полная тропических бабочек, а выцветшие подписи выглядели напечатанными на пишущей машинке. Похоже, эта витрина висела здесь еще со времен, когда этот коридор был по пути к публичным выставочным залам, задолго до того, как здание последний раз перестраивалось.

— Забрав ее оттуда, я сделал единственно правильную вещь в своей жизни, — сказал Прабир. — А сейчас все ждут, что упакую ее чемоданы и куплю ей билет. Это бред. Почему бы тогда тебе не попросить, чтобы я вышиб себе мозги? Я не пойду на это.

Феликс вернулся и увидел, на что смотрит Прабир.

— Что ты сделал, так это увез ее подальше от войны. И туда она не вернется.

Прабиру стало неинтересно оправдываться.

— Ты там не был, — вяло сказал он. — Ты понятия не имеешь об этом.

Но Феликса так просто оказалось не отпугнуть.

— Не имею, но выслушаю все, что ты захочешь мне рассказать. И тебе будет чертовски одиноко, если это не сработает.

Прабир нацелился глубже.

— Тебе вообще хоть приходило в голову, что есть вещи, которые я не хочу понимать?

* * *

Прабир работал допоздна, чтобы отвлечься от всего. Он больше пяти часов провозился с отлично сделанным шаблоном классов для кассовой программы, стараясь улучшить зрительный контакт и сократить хоть на несколько миллисекунд время отклика. В итоге он сдался, отменив все внесенные изменения, вручную выискивая все автоматически сделанные резервные копии и стирая их — то, что больше всего походило на физические ощущения, когда комкаешь ненужные бумаги.

Когда он вышел из здания, то почувствовал своего рода дерзкую гордость, вместо привычного сожаления о своей глупости. И не то, чтобы он не мог заняться более полезными вещами. Но он не хотел видеть Феликса или Мадхузре. Он не хотел оставаться наедине со своими мыслями. Выматывать себя, часами занимаясь бесцельной работой каждый вечер, до такой степени, чтобы засыпать на ходу, было намного предпочтительней, чем напиваться.

Сидя в автобусе, он почувствовал, как болит все тело. Его трясло, хотя, когда он вошел, его окатило волной теплого воздуха. Он с удивлением сообразил, что подхватил какую-то слабую вирусную инфекцию. Несмотря на перемену климата, он ни разу заболел даже простудой, с тех пор как приехал в Торонто — в иммиграционной службе его привили от всех известных болезней. Но с тех пор он повторно не прививался и, похоже, какому-то новому штамму таки удалось пробить его защиту.

Зайдя в квартиру, он увидел, что дверь к Мадхузре открыта, но ее комната погружена в темноту. Когда глаза привыкли, то он даже издалека смог увидеть, что ее стол в полном порядке — все убрано или сложено в аккуратные стопки.

К холодильнику была прилеплена записка. Она не говорила ему, когда отправляется экспедиция, но он почти ожидал чего-то подобного на днях.

Он читал записку раз за разом, как одержимый, как будто мог что-то упустить. Мадхузре объясняла, что она собрала часть денег, работая в кафе, а остальное одолжила у друзей. Она извинялась за то, что сделала все это у него за спиной, но подчеркнула, что так будет легче для них обоих. Она обещала ничего не рассказывать о работе родителей до тех пор, пока не вернется и они тщательно не обсудят этот вопрос, а экспедиции пока придется надеяться на собственные открытия. Она вернется через три месяца. Она будет осторожна.

Со слезами на глазах Прабир уселся на кухне. Он никогда не был так счастлив и горд за нее. Она наконец-то преодолела все препятствия. Даже его. Она не позволила его паранойе и страху остановить ее.

Он вдруг вспомнил вечер, когда они решили покинуть Амиту. В начале недели Мадхузре объявила, что они в классе начали изучать движение за гражданские права. Затем, в пятницу за ужином, она объявила Киту и Амите, что наконец поняла, над чем они работают в университете.

Кит победно ухмыльнулся Прабиру, а Амита проворковала:

— Ну, разве ты не умница? Почему бы тебе не рассказать нам, что ты выучила?

Мадхузре изложила все, с со своей обычной девятилетней говорливостью.

— В шестидесятые и семидесятые годы двадцатого века во всех демократических странах были люди, которые не обладали реальной властью, и они стали приходить к людям, которые этой властью обладали, и сказали им: «Все эти принципы равенства, о которых вы твердите со времен Великой французской революции, прекрасны, но вы, похоже, не воспринимаете их всерьез. Вы все, на самом деле, лицемеры. Так что мы заставим вас принимать эти принципы всерьез». И они стали проводить демонстрации и устраивать автобусные поездки, и захватывать здания, и это было очень неудобно для людей во власти, что у других людей есть такой хороший аргумент, и каждый, кто слушал внимательно, вынужден был согласиться с ними. Феминизм работал, и движение за гражданские права работало, и все остальные движения за социальную справедливость стали получать все большую и большую поддержку. Итак, в восьмидесятых ЦРУ… — она обернулась к Киту и весело пояснила: — вот тут в игру вступает теория секретных материалов — наняло действительно талантливых лингвистов для разработки секретного оружия: невероятно сложного способа говорить о политике, который на самом деле не имел никакого смысла, но быстро распространился по всем университетам мира благодаря своему впечатляющему внешнему эффекту. И сразу же, люди, которые использовали такой способ говорить, просто прицепили свой вагон к движению за гражданские права, а все остальные позволили им присоединиться, так как считали их безобидными. Но затем они забрались на поезд мира и вышвырнули машиниста. Итак, вместо того, чтобы отправиться к людям во власти и сказать: «Как насчет отстаивания всеобщих принципов, в которые, как вы утверждаете, вы верите?» люди из движения за социальную справедливость в итоге говорили примерно следующее: «Мой нарратив правды соперничает с вашим нарративом правды!» А люди во власти отвечали: «Горе мне! Вы бросили меня в терновый куст!» А все остальные сказали: «Кто эти идиоты? Почему мы должны доверять им, если они даже говорить нормально не умеют?» И ЦРУ было счастливо. И люди во власти были счастливы. А секретное оружие поселилось в университетах на долгие годы, потому что те, кто участвовал в заговоре, были слишком смущены, чтобы признаться, что они натворили.