Теракт - [4]

— Скорее, доктор Амин, скорее…

И тут раненый каменеет; обрываются хриплые вопли, корчи, судорожные движения ногами, все тело замирает, руки медленно опускаются на грудь, словно у марионетки перерезали нити. В долю секунды страдание на его воспаленном лице сменяется холодным бешенством и отвращением. Когда я склоняюсь над ним, он грозно сверлит меня взглядом и кривит губы в нарочитой гримасе.

— Не хочу, чтобы ко мне прикасался араб, — бормочет он, злобно отталкивая меня. — Лучше сдохнуть.

Я на лету ловлю его запястье и крепко прижимаю его руку к телу.

— Держите как следует, — говорю я сестре. — Я должен его осмотреть.

— Не прикасайтесь ко мне, — бунтует раненый. — Не смейте меня трогать.

Он плюет в меня. Ему не хватает дыхания, и тягучий плевок оказывается у него на подбородке; слезы ярости заволакивают ему глаза. Я расстегиваю его куртку. Вместо живота у него — пенистое месиво, сжимающееся при каждом движении. Он и без того потерял много крови, а от воплей кровотечение только усиливается.

— Оперировать немедленно.

Жестом я подзываю медбрата, он помогает мне снова уложить раненого на каталку, и, расчищая дорогу, я мчусь к операционному блоку. Он не сводит с меня ненавидящих глаз, от злобы едва не теряя сознание. Он и хотел бы оказать сопротивление, но судороги лишили его сил. Побежденный, распростертый, он отворачивает голову, чтобы меня не видеть, и отдается подступающему оцепенению.

2

Я выхожу из блока около десяти вечера.

Трудно сказать, сколько человек побывало сегодня на моем операционном столе. Стоило мне закончить с одним, как двери блока распахивались, впуская очередную каталку. Какие-то операции были совсем короткие, другие буквально высосали из меня все силы. Тело точно судорогой свело, руки-ноги не гнутся. Временами у меня темнело в глазах, кружилась голова. И только когда у меня под ножом чуть не умер ребенок, я решил, что меня должен сменить дежурный хирург. Ким потеряла одного за другим троих пациентов, словно какая-то злая сила развлекалась, сводя на нет ее усилия. Она вышла из операционной, ругая себя на чем свет стоит. Наверное, поднялась к себе в кабинет и рыдает там.

Эзра Бенхаим говорит, что число погибших растет — сейчас их уже девятнадцать, из них одиннадцать школьников, отмечавших день рождения одноклассницы во взорванном ресторане быстрого обслуживания; четыре ампутации, тридцать три человека в критическом состоянии. Примерно за сорока ранеными пришли родственники и забрали их домой, остальные покинули больницу самостоятельно после того, как им была оказана необходимая помощь.

Родители, словно лунатики, безостановочно меряют вестибюль шагами, сжимая кулаки, грызя ногти. Большинство, кажется, не осознает масштаба постигшей их катастрофы. Обезумевшая мать хватает меня за руку, впивается взглядом: "Как моя дочка, доктор?.. Выкарабкается?.." Подходит мужчина: его сын в реанимации. Он хочет знать, почему. "Он там уже несколько часов. Что вы с ним делаете?" И медсестер точно так же разрывают на части. Они стараются хоть как-то успокоить людей, обещая все разузнать. Одно семейство, увидев, что я подбадриваю какого-то старичка, накидывается на меня с вопросами. Постепенно отступая, выскальзываю в наружный двор и обхожу весь комплекс больницы, чтобы попасть к себе в кабинет.

У Ким никого нет. Заглядываю к Илану Росу. Тот ее не видел. Медсестры тоже.

Переодеваюсь, чтобы ехать домой.

По стоянке в беззвучном безумии снуют полицейские. Тишина пронизана стрекотом их раций. Сидящий во внедорожнике офицер отдает распоряжения; на приборной доске лежит ручной пулемет.

Я подхожу к своей машине, сереющей в вечерних сумерках, под легким ветерком. «Ниссан», на котором ездит Ким, стоит там же, где я видел его утром; стекла у передних сидений наполовину опущены из-за жары. Отсюда я делаю вывод, что Ким еще не ушла, но я слишком устал, чтобы ее искать.

Выезжаю из больницы; город кажется безмятежно спокойным. Недавняя трагедия не нарушила его привычек. Бесконечные вереницы машин штурмуют рокадную дорогу на Петах-Тикву. В кафе и ресторанах полно народу. На тротуарах не протолкнуться от любителей вечерних прогулок. Я еду по проспекту Гевирол до Бет Соколов; полицейские на выставленном здесь после теракта контрольно-пропускном пункте направляют водителей в объезд Хакирии — по распоряжению спецслужб этот район наглухо отрезан от города. Мне удается просочиться на улицу Хасмонаим, залитую звездной тишиной. Вдалеке виднеется взорванный смертником ресторан.

Полицейские эксперты, оцепив место трагедии, приступили к его детальному осмотру. Фасад ресторана полностью разворочен; в правом крыле рухнула крыша, исчертив тротуар черными полосами. Вырванный из земли фонарный столб лежит поперек проезжей части, усыпанной мусором и обломками. Взрыв, судя по всему, был неслыханной силы; стекла в окрестных зданиях выбило, штукатурка на многих фасадах вспучилась и отлетела.

— Не стойте здесь, — командует выросший словно из-под земли полицейский.

Движениями фонарика он показывает мне, куда ехать, освещает номерной знак моей машины, затем меня. Инстинктивно отшатывается и хватается за пистолет.