Теплый ветер с сопок - [10]

— Пупок развяжется, дай-ка… — сказал он.

Санька без слов подчинился, а он, чтобы не резало плечо, стал подкладывать свернутый носовой платок.

— Эх, разве так пилу носят? Кто же так пилу берет? — засмеялся Фишкин. — Ты руку сквозь просунь, сквозь!

Володя попробовал — совсем другое дело. Стало удобнее, и в освободившуюся руку можно взять канистру с бензином.

— Ты, Фишкин, просто гений! — пошутил Володя и зашагал вперед. Оставшиеся два топора достались Саньке.

Как всегда рано утром, идти было очень хорошо. Потому что солнце приятно грело спину; потому что август в лесу — очень красивое время; потому что сегодня по дороге еще никто не прошел, ты — первый, а ничего нет приятнее, чем быть первым.

Время от времени Володя оборачивался и осматривал их маленькую колонну. Эту привычку он привез из погранвойск: бригадир, как и старшина, отвечает за порядок в коллективе. А с него спрос еще строже: молодой, только что из армии и сразу в начальство. Тут в лепешку разбейся, а не дай повода о себе пересудов устраивать — что не справляется, мол. И он часто оглядывался, не отстал ли кто, все ли в сохранности.

А еще он всматривался в полутьму между деревьями, потому как знал, что среди тишины, среди благополучия может случиться такая неожиданность, что ахнешь. Не военная, конечно, здесь все же не армия, — безопасная неожиданность. Например, возле ручья неделю подряд они вспугивали глухаря: черного, большого, с красными глазами. Он ошарашенно вырывался прямо из-под ног и долго летел по просеке, шурша крыльями. Или лось из кустов выскочит — со здоровенными рогами, полтонны мяса — и испарится тут же. «Кого только в лесу нет, чего только не случается, — подумал Володя, — а все потому, что здесь свои законы и изменить их так же трудно, как и всякие другие законы».

За поворотом дорогу пересекала канава. Санька с ходу, не останавливаясь, перемахнул через нее, а Осип Михалыч и Фишкин перешли по дощечке. Осип Михалыч — быстро и ровно, Фишкин — кренясь на один бок, размахивая руками и матерясь, — дощечка прогибалась и стреляла фонтанчиками сухой гнили. Володя был тяжелее всех — рост метр восемьдесят, да еще пила с канистрой. Он разбежался и прыгнул через гнилую дощечку. На противоположной стороне рос мухомор, нога скользнула по нему, и, чтобы не упасть в яму, пришлось схватиться за нависшую над траншеей березу. Выпущенная из рук пила глухо звякнула о камень.

— Начальник-то тебе икру выпустит, — сказал Осип Михалыч, — шин запасных нету.

— Целее целого, — ответил Володя.

Он поднял пилу, осмотрел плоскую, сверкающую, как кинжал, шину, потом глянул на березу, и в голову пришла интересная мысль. Она и раньше приходила, но он откладывал ее на потом. Как всегда бывает: уехать, принести, сходить, приколотить — все когда-нибудь. А ведь живешь-то сейчас, нужно сейчас! А потом будет или поздно, или не нужно, потому что «сейчас», когда нужно, пройдет.

Пораженный такой простой мыслью, Володя завел пилу и, примяв у подножия поросль, поднес к стволу шину с жужжащей цепью. Как из сифона газировка, с визгом брызнула сверкающая струя опилок.

Фишкин первым догадался, для чего нужна береза, и с жаром взялся помогать.

— Правильно, давно пора! Ну, молодец, бригадир, — приговаривал он, обрубая ветки, — у меня сердце падает, когда я на эту доску проклятую наступаю!

Санька тоже помогал — сбрасывал ветки ногой в яму. Осип Михалыч сидел в стороне. Он наблюдал, как они перекидывают ствол через яму, зевал и почесывал свое грубое, некрасивое лицо.

Если приказать, он принес бы наибольшую пользу — быстрее спилил бы ствол, точнее рассчитал бы его падение, лучше укрепил бы бревно. Или попросить. Или заплатить. Из уважения, чувства долга или за деньги он работал бы, потому что это не «просто так». Кому угодно могла прийти в голову мысль о березе — Фишкину, Саньке, но не ему.

Теперь уже Володя старался не встретиться с ним взглядом, чтобы не говорить и не перебивать настроение. Хорошее настроение без причины, говорят, бывает только у дураков, и Володя стыдился, что ему с самого утра хотелось растянуть рот до ушей. А теперь был конкретный повод шутить, потому что он сделал доброе дело. Он притоптывал сапогами землю для упора бревна и думал, что придет время, когда люди не будут требовать за каждую срубленную веточку закрывать наряд, а станут работать для удовольствия, просто так. Раз такие умные люди, как дядька, верят в это, такое время придет. И всеми силами надо его приблизить. Вымрут жалобщики, пьяницы и глупцы, потому что специалистов станет много и люди перестанут прощать глупость и жадность. Женщины тогда будут любить не за модную одежду… И Володя вдруг ясно понял, почему он все утро сияет, как начищенная бляха. Просто он вспомнил, что с ним случилось вчера. У него дыхание перехватило, когда в памяти всплыл вчерашний день. Он не удержался, опросил:

— Фишкин, у тебя жена красивая?

— Ну как… — пожал плечами Фишкин, — обыкновенная баба. Пьет, правда, зараза, потому и лицо красное.

— Побей немножко, — как можно добродушнее сказал Володя, раз уж спросил, надо было продолжать разговор.

— А зачем? — Фишкин снова пожал плечами. — Дети разъехались, мы с ней, как говорится, два сапога. Посидели на картошке да на воде, хватит. Других вон пилят, когда выпимши придут, — Фишкин раздвинул в улыбке губы, — а мы как начнем вместе керосинить… А молодая красивая была. — И заключил категорично: — Молодые все красивые. Милиен бы отдал, чтобы одну…