Теплый лед - [49]

Хватаю его за ворот: «Ах ты такой-сякой!» От гнева слова мои цепляются друг за друга, а когда человеку не хватает слов, он хватается за кобуру. Я нащупываю рукоятку маузера — солдаты цепенеют…

Они натаскали жердей к краю канала, собрались в землянке перекусить в тепле, а потом сколотить мост. Много ли надо времени перекинуть пару жердин, а сверху набить доски?.. Солдаты выходят из землянки друг за другом. Их сутулые спины как пилой режут мне глаза…

Разведчики прошли по мосту Марина, возвратились в грязных маскировочных халатах. А Марин лежит в дружинном лазарете без ноги. Санитары говорят мне шепотом, что он наступил на противопехотную мину. Культя забинтованной ноги белеет на сером одеяле. Марин смотрит на меня тяжело, в глазах его темный блеск. Сечет меня словами:

— Хотел стрелять в меня, господин комиссар, а мина тебя опередила…

Я стою на обеих ногах, но лежащий одноногий солдат на голову выше меня. У меня есть власть над ним, но его забинтованная культя лишает меня этой власти. Хочу спросить его: знает ли он, что меня ждет сегодня, завтра, послезавтра? Но нога у солдата отрезана. А с безногим разговора не получается…

5

Армия как старый дом! Со своими порядками… То, что написано пером, не вырубишь топором. Полк растянулся по превратившимся в месиво дорогам — хвост его не видит головы, голова не знает, где хвост. Длинная песня, тягучая песня… Еще нам топать да топать, а там, куда мы направляемся, ждет нас хлеб-соль. Кухни с нами — колеса их шлепают по выбитому шоссе, дымят короткие трубы, запах мяса переполняет слюной рот…

Прибыли не прибыли на передовую, а первые письма появились. Двухплоскостной почтовый самолетик тарахтит от Сигетвара до Софии, от Софии до Сигетвара. Каждый день из штаба армии прибывают мотоциклисты в меховых комбинезонах, разворачивают мотоциклы на одном месте, газуют, чтобы привлечь наше внимание, и достают из люльки запечатанный мешок с полковой почтой. Дружинный курьер волочит от Эржебета к позициям тяжелую сумку; ротные курьеры сидят на корточках перед штабом, ждут его. Как только он появляется, хватают пакеты, торопятся к окопам и землянкам, где солдатская братва высовывает головы из изрытой кротовыми ходами земли:

— Кирца, магарыч ставить?

Тем, кто будет угощать, Кирца подает синие конверты. На листках из ученических тетрадок расплылись обручами масляные пятна, но солдат не замечает их, он по складам читает буквы, толкает локтем соседа, не получившего письма и старающегося заглянуть в чужую радость:

— Ты смотри, приятель! Еще слепой котенок, а уже карандаш в руки хватает… «Ми-лый па-по-чка… милый папочка, — повторяет солдат. — До-шли… дошли ли вы до берлоги зверя?..» Ты смотри, друг, посылает меня зверей давить!

Доставляют и другие письма: от студентов, школьников и общественников. Но чаще от школьниц и общественниц. Газеты накаляют страсти сказками о военных ужасах, они принимают все совсем серьезно, берут в комитетах Отечественного фронта адреса и пишут. И все от имени Родины. «Незнакомый боец! — такими словами милая девочка, витые кудряшки, начинает письмо, в котором уверяет, что она вместе с нами на хозяйственном и политическом фронте. Ах какие признания! Она счастлива, что пишет славному бойцу Первой армии. Ах какие призывы! — Громите врага до полной победы, чтобы мир вздохнул наконец от завоевательных устремлений Гитлера!..» И в моей полевой сумке лежат такие письма. Перечитываю их время от времени, теплеет у меня на душе. Какая разница, если солдату снится сейчас Ленче или Данче, которую он никогда не видел в лицо! «Незнакомый боец» кладет лист бумаги на патронный ящик и начинает нанизывать ответ химическим карандашом. Пишет, будто плетет кружево: «Сегодня, когда я наконец свободен после огненного боевого дня, в котором выли зловещие снаряды…» Вслед за ответом приходит фотография. Эти фотографии еще наделают дел. Сколько народу отведут под венец, скольких детей нарожают!..

Одно письмо я выделил из всех. Писал его мой знакомый, но я никак не мог понять кто. Безграмотное письмо: буквы не как буквы, подпись не как подпись. Не письмо, а работа тупым теслом.

«Дорогой Славчо!

Вчера зарезали поросенка, и ты прости мне, но есть штуки, про которые человеческий разум не может не думать, хочешь не хочешь. Когда глядел, как снег покраснел, прочувствовал, как вы там льете кровушку, а ведь ваша кровушка не свинячья, а святая, и стало мне маленько стыдно перед самим собой, потому что горло каждый день утешения просит, а сделанное добро забывает и опять требует, а человек и про душу свою должен подумать. Что такое душа, Славчо? Живет человек и копит жир, как поросенок, да поворачивает котлеты в сковородке, да заливает видом жаждующие внутренности. А вы идете навстречу пулям, чтобы навести порядок в этом хаосном мире. Вот поэтому мне и стало стыдно перед собой. Вы очень далеко, но поматери меня там, чтобы полегчало мне, потому что я дрянь, и только тогда, как увидел снег покраснелый, понял, что я дрянь с совестью, и начал писать тебе эту писанину. На хронт меня не взяли, военкомат говорит, ты уже старый, грейся на печке. И остался я, поэтому нет у меня слов дать вам издалека разуму да прибавить вам с лежанки смелости болтовней, вы и без меня знаете, что почем. Остался я вас дожидаться и удивляюсь, как я вас дождусь и как я вас увижу, если мне некому рассказать, почему вы воюете, а я вас дожидаюсь. Я ведь моложавый на лицо и не выгляжу на свои прожитые годы, а в паспорте не сотрешь, что написано, а написано там, что мне шестьдесят с гаком. Если хочешь знать, я потому и пишу тебе это краткое письмецо, чтобы не глядеть в один прекрасный день тебе в глаза как жулик, которого за руку в кармане поймали, а чтобы мы поглядели друг на друга как люди и не дошли бы до такого состояния, чтобы ты меня спрашивал, а я не знал, что сказать. И поклялся я еще вчера этим поросенком, не стать бы мне из-за него самому поросенком. Не верю, однако, что жена может встать на дыбы и зять может поглядеть косо и сказать мне, что я старый сундук и мозги у меня совсем высохли, но я решил — и хрясь половину поросенка тем детям, чьи отцы — твои товарищи — оставили дома свои и детей. И бойцам вышлю, только вот думаю, как мне это сделать, чтобы не поняли от кого и не получилось, будто я выслуживаюсь, чтобы стать знатной особой. От второй половины себе мяса оставлю, приготовлю, и тогда мне будет сладко, и сяду я как человек перед хлебом, а если жена встанет на дыбы, я ей разъясню, чтобы и ей было сладко, а если зять поглядит на меня косо, то скажу ему, чтобы молчал, потому как полпоросенка солдатским деткам — это ему откуп за то, что остался в общине чужую шерсть и молоко собирать. Сейчас, когда мне полегчало, молю бога за твое здоровье и товарищей твоих, чтобы вернулись вы в конце и мы свиделися. С поклоном…»