Теория описавшегося мальчика - [2]

Она знала, что он еще раньше учуял свежую убоину и, наверное, замер сейчас посреди комнаты голодным волком, задрав высоко к потолку раздвоенный подбородок.

— Снимай с себя все! — скомандовала она, одновременно прислушиваясь к струе воды, доносящейся из ванной. Звук стал более плотным — значит, ванна наполнилась наполовину.

Настя бросила на сковороду пригоршню нарезанного лука, и маленькая кухонька наполнилась сладковатым дымом.

Она услышала, как он довольно зарычал, по-хозяйски улыбнулась и обрела уверенное состояние духа.

— Раздевайся и давай в ванну! — приказала.

— А мясо?

— Принесу.

Пока в сковороде жарилось, она переменила уличную одежду на домашний халатик, повертевшись в белье перед зеркалом, одновременно еще немного покомандовала, чтобы он не перелил воду и не разбрасывал носки; наломала целую миску лаваша, вторую наполнила целыми овощами, а мясо решила перенести прямо в сковороде, чтобы скворчало. Иван любил.

Он сидел в ванне и улыбался. Раскрасневшаяся, она тоже смеялась навстречу. Великан с раскосыми глазами всегда вызывал в ней материнское чувство, когда сидел в ванне, крошечной по его габаритам. Огромный, поросший звериной шерстью, с торчащими из воды почти до потолка коленями, ее голый мужчина казался беззащитным и так нуждающимся в ней.

Поперек ванны она уложила специальную доску, обитую клеенкой, и на нее поставила тарелки с едой. Он по-прежнему улыбался, почти скалился, заставляя Настю любоваться белыми, идеально ровными зубами хищника. Она почему-то вспомнила рекламу, где молодой человек надкусывает яблоко, оставляя на его белой мякоти кровавые следы. «Средство для укрепления десен». Хихикнула, уверенная, что ее Иван запросто может перекусить ствол дерева, на котором выросло это яблоко. Какая уж там кровь!..

Он любил, когда она своими маленькими пальчиками раздирает горячее мясо на куски. Сначала у нее это не получалось, только ноготки ломала, но со временем она уяснила, что по волокнам мясо рвется легче. Она отрывала кусочек и, не стесняясь текущего по руке жира, дразнила им, еще дымящимся, Ивана, чей огромный кадык, словно скоростной лифт, жадно перемещался по горлу вверх-вниз. А потом подбрасывала кусок, а он ловко его ловил, клацал челюстями, мгновенно пережевывая мясо великолепными зубами. Волчара, да и только!

Он ел много и жадно. От помидора не откусывал, а отправлял овощ в рот целиком, так что из его рта брызгал помидорный сок. Тогда он долго и громогласно хохотал, пугая соседей сверху.

А потом, насытившись, брал длинное перо зеленого лука и, дуя в него, пускал в воде пузыри. Получались неприличные звуки. И опять хохотал. И она заливалась с радостью.

В такие мгновения Настя ощущала себя беспредельно счастливой. Счастья было так много — как синевы в небесах, — и таким щедрым становилось ее сердце, что ей непременно хотелось поделиться счастьем с женщинами, у которых и крохи этой радости великой не имелось.

С замиранием сердца она дожидалась того момента, когда его большие руки увлекали ее миниатюрное тело в остывающую воду.

Она по правильности своей женской слегка сопротивлялась, просила позволить ей хотя бы халатик скинуть, зачем его мочить, — но какой же хищник внимает мольбам жертвы! Она тотчас оказывалась в волнах слегка замутненной воды и чувствовала себя крошечной экзотической рыбкой, с которой играет огромное морское чудище.

В такие минуты он всегда был с ней нежен. Казалось, что соитие между двумя такими разными видами невозможно, но все и всегда оказывалось столь восхитительным, столь тактичен был ее зверь, что, когда все заканчивалось и они, уставшие, перемещались из ванной в комнату, на кровать, когда Иван засыпал, Настя вдруг на секунду задумывалась о том, что вот их отношения внезапно закончатся и… Как же она жить дальше будет? Где найдет еще такого?.. Такого неповторимого!.. Мужчину!.. Жизнь состояла из пигмеев и ее Ивана.

Обычно она долго не рефлексировала и, как каждая женщина, успокаивалась тем, что будет жить со своим возлюбленным Гераклом вечно.

Он постоянно стонал во сне, как будто его пытали, и, как и в эту ночь, опять говорил на каком-то непонятном языке. В такие моменты она гладила его по лицу, утирала розовой ладошкой слюну, и Иван, убаюканный любовью, наконец засыпал безмолвно.

А она, переполненная чувствами, наоборот, сон теряла, принималась наводить на кухне порядок, чистить сковородки и натирать до блеска миски… Как-то раз легла в неслитую остывшую воду в ванне и долго дышала его запахом, пропитывалась бульоном, пока не окоченела окончательно. Ей пришло в голову наполнить пустую бутылку такой водой-«эссенцией». Но она сдержалась, подумав, что это не совсем нормально. В холодильнике ее, что ли, держать. А вдруг кто выпьет эту «эссенцию»?

В эту ночь она опять не слила грязную воду, просто забыла. Перемыв и перечистив все на кухне, Настя прилегла здесь же, на угловом диване, взяла в руки журнал, листнула пару раз, да и заснула…

Он проснулся и долго смотрел в окно. Тщился отыскать в черном пространстве хоть одну звезду. Обнял подушку и дышал в нее, стараясь не бояться.

Он вспомнил вечернюю прогулку. На него опять накатило странное чувство, которое и описать словами было невозможно. В этом состоянии Иван начинал подвывать: лишь такая нечленораздельность соответствовала душе.