Теория и практика расставаний - [7]

Зобов посмотрел на Ульянову и про себя: «Блондинка».

– Сергей Себастьянович…

Он, кажется, уже знал, что она ему скажет.

– Если вы не верите, отведите меня в камеру, я так устала, что… Я больше не могу.

– Вы хотите, чтоб я вас посадил?

Она промолчала и впервые посмотрела в лицо следователя – как многозначное число, его невозможно было запомнить. Серые глаза, с коротким правильным разрезом, тонкие, будто выщипанные брови, средний гладкий лоб с тремя наметившимися длинными линиями морщин, четко обрисованные азиатские скулы, в целом что-то боксерское, боевое, темное и закрытое. В боксе, если, конечно, они одной расы, противников различают по трусам, цвету перчаток, его тоже, казалось, можно было распознать только по черной майке с галочкой от «Найк».

– И на сколько лет хотите сесть?

Она промолчала.

– Поймите, произошло двойное убийство. Помимо вашего любовника или друга или товарища по работе, это уж как хотите называйте, убит еще… – Зобов не знал, говорить ей или нет, кто конкретно, – еще один человек. Вас это не пугает?

– Я знала только Васильева.

– Вы, вообще, подозрительно мало знаете, судя по этой бумажке. – Зобов показал на написанную только что объяснительную. – Здесь не написано ничего! Все выглядит странно. Убивают человека! Близкого вам. Вы – оказываетесь с папкой. Вы хоть «скорую помощь» вызвали бы!

– Зачем? Он был мертв – все было ясно.

– Какой вы специалист! А папка-то вам зачем?!

– Он просил, чтобы я это читала, он распечатал для меня. Он говорил, что если умрет, чтобы его похоронили вместе с этим текстом, он должен лежать в ногах. Я взяла, чтобы папка не потерялась.

– То есть он просил, чтоб его убили, и вы…

– Нет, он не просил…

– Так просил или нет, я чего-то не понял, конкретно!

– Он просил, чтобы его похоронили вместе с этими вопросами. Он был уверен, что это интересно только ему и должно остаться с ним. Даже потом… он об этом так говорил.

– Да уж, я посмотрел, одни вопросы без ответов, кто это будет читать… такое. Бред… кому он нужен… Ну, черт с ними, он готовился к смерти? Может, Васильев готовился к смерти?

– Нет. Но он об этом думал… как все нормальные люди.

– Понятно. Вам нечего добавить?

– Нечего, я все написала, – ответила Ульянова, внутренне все еще надеясь, что это только неприятный разговор с представителем власти.

– Боюсь, вам сегодня придется ночевать у нас. Вы не хотите давать правдивые показания. – Зобов приоткрыл дверь и крикнул вглубь коридора: – Стеклов! Стеклов! Забирай! Эта дама хочет у нас остаться надолго!

Ульянова услышала, что о ней говорят, как о вещи, которую теперь или перенесут, или передвинут, или переправят, или переместят, или произойдет еще одно неизвестное ей «или», но от нее дальше ничего зависеть не будет. И она закричала:

– Зобов! Майор! Что вы себе позволяете! Я никого не убивала. Ни-ко-го! У вас есть свидетели, отпечатки пальцев, что я не знаю… что вам от меня надо?! Я вам все сказала!

– Не убивали. Допустим, – спокойно ответил Зобов.

– Что значит «допустим»?

– Тогда мы применим другую статью.

– Какую? Какую еще статью! Я ничего, вы понимаете, ничего не совершала!

– Вы ограбили убитого человека. Это – кража, мародерство. Завладели его рукописью… или как вы там говорите – текстом.

– Ну, это…

– Да. Это так называется. Мародерство! Если бы вы с него часы сняли, кошелек вынули – здесь есть состав преступления? Есть? Как вы считаете, Татьяна Михайловна?

– Вы – Бах, Сергей Себастьяныч. Бах. Вы такую музыку сейчас сочинили! Просто!.. Уму не подвластно!

Подошедший к комнате для допросов Стеклов у входной двери равнодушно, даже не вникая в слова, смотрел на перепалку и ждал, когда он сможет увести Ульянову в камеру. Он видел – силы не равны, Зобов не таких обламывал, как эта дамочка.

«Бах какой-то. При чем тут Бах?»

– Уводи, – кивнув в сторону Ульяновой, приказал Зобов дежурному полицейскому. – Уводи. – И через паузу добавил: – Я бы вам советовал подумать над тем, что вы можете еще рассказать следствию. Хотите, чтоб вас посадили? Поверьте, это несложно.

5

Зобов проводил глазами странную фигуру Татьяны Ульяновой, женщину, как он определил для себя, когда-то красивую.

Теперь он четко знал, уже несколько лет, равных однозначному числу своей семейной жизни, что весь мир окружающих его особ противоположного пола делится для него только на две части. Одна – это стареющая жена, которую он будет желать до конца своих дней, потому что она «Его», и это произносится с большой буквы. В это увеличение он вкладывал благородную верность и преданность однажды сделанному выбору, их прошлое, их романтическую историю: знакомство на теплоходе «Лев Толстой», идущем по Волге из Москвы в Астрахань, соблазнение и то, что она мать его ребенка. И далее, конечно, дети, которые еще, он надеялся, появятся. И вторая часть – женщины до тридцати, даже до двадцати семи, он называл их нараспев: «красотки». С ними позволительно отвлечься, они созданы специально для того, чтоб мир вращался, не застаивался – его мир, мужской. Все остальные женщины, выбывшие за границы схемы, переставали существовать, были просто гражданки – потерпевшие и подозреваемые. Зобов всегда радовался, когда под следствием оказывалась молоденькая блондинка, худенькая, нагловатая, задиристая, желающая нравиться, и неважно, какое преступление она совершила – украла, убила, – он всегда после допроса становился бодрым, подтянутым, какая-то пружина распрямлялась в нем, придавала силы и блеск глазу.