Тени прошлого. Воспоминания - [28]

Впрочем, нам, детям, жилось в Грунау привольно и без этих поездок. Было где погулять и поиграть и по зеленым улицам, было где понаблюдать и вольных пташек, и всякую мелкую тварь Божию, всяких козявок, жуков, ящериц и т. п. Один раз зимой Иван прикатил к нам в комнаты ежа, свернувшегося в иглистый шар. Другой раз большую сенсацию в детском мире произвел волчонок, которого где-то изловили колонисты. Ходил его смотреть и я с Володей и Аграфеной. Это был хорошенький зверек темно-шоко-ладного цвета, совершенно похожий на стройную собачку, поджарый, на высоких ножках. Привязанный бечевкой к дереву, он беспокойно бегал из стороны в сторону, сверкая глазами, и был очень злой, так что детей не подпускали к нему близко. Другой раз много переполоха наделал хорек, передушивший кур и у нас, и;у хозяина. Аграфена, пришедшая доложить об этой печальной новости, рассказала нам, что хорек не поел кур, а только выгрыз у всех мозги. На меня это произвело большое впечатление, и хорек долго мне представлялся каким-то страшным зверем, тем более что мне не пришлось, конечно, его видеть.

В дешевых, всем изобильных колониях мы жили без материальных лишений, но маме, конечно, приходилось беречь каждую копейку, а потому пришлось самой приниматься за хозяйство. Аграфена была ее драгоценной помощницей, но, по ее вороватости, за каждым ее шагом приходилось глядеть в оба. Да и то, конечно, никогда нельзя было быть уверенной в том, хорек ли загрыз курицу или Аграфена сбыла ее экономным немцам. А все-таки мы все ее любили, и она выручала нас не только по хозяйственным делам. Что стали бы мы делать без нее в зимнее время, когда степные бураны и метели по целым неделям держали нас взаперти? Наша уединенная жизнь делалась тогда затворнической. В долгие зимние вечера, когда только буря громыхала по крышам, Аграфена то убаюкивала нас, то нагоняла бессонницу от страха своими рассказами при тусклом свете сальной свечки.

Теперь многие и не знают, что такое сальная свеча, а тогда других не было даже у богатых людей, кроме разве совершенно парадных восковых. Свеча из скотского сала, с толстым фитилем светила тускло, дурно пахла и очень оплывала, а фитиль скоро нагорал и начинал чадить, гак что истлевший кончик его приходилось постоянно снимать. Бедные люди делали это просто пальцами, предварительно поплевав на них. У зажиточных же для этого существовали особые щипцы, которые срезывали нагоревший фитиль и забивали его в маленькую металлическую коробочку, находившуюся на конце щипцов. Конечно, их приходилось потом очищать от накопившегося нагара. Этот инструмент иногда делался из стали, изящной формы, совсем не в гармонии с его грязным употреблением.

Но для страшных сказок мигающая сальная свеча и ее колеблющееся пламя, бросавшее на стены какие-то шевелящиеся тени, шли лучше, чем нынешнее электричество. Они сами по себе наполняли комнату чем-то фантастическим. А Аграфена рассказывала о ведьмах и привидениях с такой глубокой верой в них, что одним тоном своим нагоняла страх. Она была очень суеверна, и в действительной жизни ее окружал тот же фантастический мир, что в сказках. Когда зимняя вьюга, разгуливая по крышам и трубам, завывала на все голоса, Аграфена серьезно слышала, что на чердаке воют и пляшут домовые, и мама никак не могла убедить ее, что это просто чудит ветер. «Нет, барыня, то ветер, а то домовые. Вот послушайте — опять заголосил какой-то». Однажды она, встревоженная, пришла ночью к маме и рассказала, что сейчас видела ведьму… «Какую ведьму? Почему ты знаешь, что это ведьма?» — «А вот видите, барыня, я вышла на двор, смотрю — идет копна сена. Я обомлела. А она потихоньку перешла весь двор и перевалилась через забор к соседу…» Несомненно, что это просто кто-то крал сено у нашего хозяина и нес огромный ворох его на вилах, так что его самого нс было и видно, а потом перевалил через забор. Но Аграфену никакими силами нельзя было переубедить.

Разумеется, сказки и рассказы няньки могли развлекать и увлекать детей, а не маму. Для нее однообразные дни и ночи становились еще более унылы при мысли об отце. Война разгоралась и становилась все тяжелее. Центр ее ужасов составлял Севастополь, куда отец ни разу не попадал. Но его служба в Феодосийском отряде проходила в самых трудных условиях, особенно при развитии в войсках холеры и тифа. Он там пробыл самое горячее время — с 16 сентября 1854 года по 26 февраля 1855 года и именно за это получил орден Анны 2-й степени «В воздаяние самоотверженных и неутомимых трудов при пользовании раненых в Крыму», как выражено в официальной мотивировке награды. Но пользование раненых — это было сравнительно легкое дело. Гораздо большего самоотвержения и неутомимого труда требовала борьба с холерой и тифом, в которой врач подвергался большей опасности, чем при севастопольских бомбардировках. Средства для изоляции больных, дезинфекции и принятия предохранительных мер были самые жалкие. Медицинский персонал — крайне недостаточен. Заготовленных и оборудованных заранее больниц не было. Все приходилось устраивать кое-как, по-походному, постоянно рискуя в первую голову самому заразиться и свалиться с ног от натуги. Впоследствии отец говаривал, что из всех своих орденов — а он имел их немало, включительно до Владимира 3-й и 4-й степени — он чтит более всего Анну 2-й степени