Тени минувшего - [22]

Офицеров четвертого эскадрона пригласил к себе «на суп» штабс-ротмистр Федор Александрович Уваров, женатый на сестре Лунина, Марье Сергеевне. Его приглашения были оригинальны и небезопасны: всякого товарища, не воспользовавшегося его приглашением, он вызывал на дуэль. С претензиями на ум, весьма посредственный, и красоту, которой он не обладал, Уваров соединял чисто русское хлебосольство; к товарищам относился дружески и участливо. Офицеры с охотой отозвались на зов Уварова, «суп» которого при ближайшем знакомстве оказывался чистейшим шампанским; притом они хотели поговорить еще о полковых делах и выпить за здоровье Лунина.

Вино развязало языки у гостей Уварова, среди которых отличался своим резким, высоким голосом эскадронный командир, князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский. Сотый раз он рассказывал товарищах, как после блестящей атаки при Аустерлице он был взят в плен и, раненый в голову и контуженный в грудь, был представлен Наполеону с остатками своего эскадрона, в котором уцелело только восемнадцать человек. Репнин старался изобразить перед слушателями и голос, и приемы «маленького капрала».

«Кто старший?» — спросил Наполеон. Ну, позвали меня. «Вы — командир Кавалергардского полка императора Александра?» — Я командовал эскадроном, говорю. — «Ваш полк честно исполнил свой долг». Знаете, он сказал это так серьезно, искренно, что у меня чуть слезы не брызнули из глаз: разве наш «курносый» когда-либо скажет что-нибудь подобное? Я забыл и то, что он наш враг, и то, что он проклятый корсиканец, и сказал ему: «Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату». А он так же, знаете, задушевно и серьезно: «С удовольствием отдаю ее вам». И потом приказал возвратить нам свободу. Ах, господа, глядя на него, совсем забываешь, что он «маленький капрал»!

— И вы совсэм не хорошо дэлайт, князь, что так говорите о враге нашего государя, — сказал ротмистр барон Левенвольде, случайно попавший в Кавалергардский полк и слывший за передатчика новостей высшему начальству.

— А ты, немец, молчи, — сказал Уваров, уже сильно выпивший — а не нравится слушать, — уходи по добру, по здорову. Тебе не мешают врать по-русски, холостая твоя душа. Он, господа, про мою сестру, девушку, сказал недавно, что она холостая.

— Вам, барон, с вашим знанием русского языка лучше было бы служить в регименте, — заметил старший из братьев Каблуковых.

— А я уже о том просил его высочество и теперь буду рапорт подавайт, — возразил Левенвольде — кароший полк, не хуже нашего.

— И товарищи — твои же немцы, — продолжал Каблуков — и нам легче будет: от немца избавимся.

Левенвольде насупился и вскоре исчез незаметно из подгулявшей компании.

— Что непонятно для меня, — сказал один из офицеров, Евдоким Васильевич Давыдов — так это то, что и после Аустерлица цесаревич все на нас злобствует. Ведь это, товарищи, первый наш не придворный, а военный подвиг, ведь мы своей атакой на жизнь и смерть спасли чуть не всю гвардию, когда пехота и тот же Конногвардейский полк были отрезаны от пути отступления. А ведь он нам потом и спасибо не сказал простого, и что же, Михайла Сергеич, — обратился он к Лунину, — ты думаешь, будет он с тобою драться?

— Думаю, не допустят, — сказал, улыбаясь, Лунин, славившийся своими дуэлями, — иначе мне в полку не оставаться, да и теперь, пожалуй, попросят в отставку. Голубчик, ты о чем призадумался? — обратился он к штабс-ротмистру Охотникову, молодому красавцу, молча сидевшему в кресле и, невидимому, безучастно относившемуся к разговору.

— Горько, друзья, — медленно ответил Охотников — и думать мне о том, что не разделял я ни трудов, ни славы вашей. Тяжко было мне сидеть в своей воронежской деревне, лечиться и думать, что делается с вами.

Как только почувствовал себя в силах, — я поспешил к вам, и где застал полк! Уже в Бресте, на возвратном пути в Петербург! Чувствую, что стал будто чужой в полку после этого.

— Не напускай на себя… омбража, что ли, — замялся Лунин — не ты, ведь, один, и потом — кому что на роду написано. Может, и тебе судьба готовит что-либо доброе, даже больше, чем нам.

— Давно уже я Алеше про то говорю, а он хмурый такой, все ему не по себе, — живо заговорил поручик Прокудин, друг Охотникова, пользовавшийся среди товарищей за свою мягкость и доброту славою блаженного миротворца — да, видно, он и посейчас нездоров еще. Ты, Алеша, Бога благодари, что не видел этой крови, этого избиения человеческого. А я видел и по воинскому долгу своему сам кровь проливал. Так мне Господь судил, а тебе иное что…

— Нет, — сказал князь Репнин, — Алексей Неофитович не так боится крови, как говорит. Он рубился, как богатырь: повернет рукой направо — там улица, налево — переулочек. А сам получил только несколько царапин.

— Все пустое говорите вы, князь, — отозвался Прокудин, краснея — на месте Алеши я не тужил бы, право. Ведь с Наполеоном-то не все еще кончено. Слухи идут, что новая война будет: мир не ладится из-за прусского короля.

— Pour les beaux yeux de la reine de Prusse, — рассмеялся князь Трубецкой — королева Луиза обворожила нашего государя, и от нее зависит теперь для нас война или мир! Вы бываете по-прежнему у княгини Натальи Феодоровны Голицыной, Алексей Яковлевич? — спросил он Охотникова, — Ведь, она, кажется, вам родственница?