Тень жены Гамлета - [20]

— Да ерунда. Даже волдыря не будет скорей всего. Но ты права, пожалуй. Мы вчера так мало успели обсудить… И про маму я забыла. Ну, в том смысле, что она и Вику отлично помнит, и семью ее. Да и ты не могла Любовь Павловну «не узнать»… Я как подумаю, сколько всего еще может внезапно обнаружиться — прямо скрючиваюсь от страха. Хуже всего, что я не просто вру, а вру близким людям. Ну что мне скажет Сережа, когда наши с тобой детективные игры наружу выплывут?

Имя «Сережа» меня резануло словно острым ножом. Я заерзала в кресле и отставила коктейль: — Танюш, а можно мне твоим телефоном воспользоваться? Его… того… не прослушивают? А то мою трубку я отдала своим сотрудникам. Мне же как-то надо на связь с ними выходить?

— Да звони на здоровье, — Качалова протянула мне изящный белый телефончик, абсолютный клон моего собственного аппарата, — Его и не прослушивают, и не просматривают, — она вздохнула, — Не просматривают с той поры, как Сережа пролетел с выборами.

Вот и ладно. Я вышла на балкон.

Что вам сказать? Разговор с Колюней не принес мне ничего нового или успокоительного. Господин Толкунов, мой любимый муж Сережа, действительно находился в Питере. Один! Госпожа Христенко, она же Настенька, она же злая разлучница, посетила сегодня женскую консультацию и получила направления на анализы (мои сыскари даже выяснили на какие). За букет цветов и бутылку коньяка им удалось дополнительно узнать у лечащего врача, что срок у Настеньки 12 недель. И уже я сама, без всяких цветов и выпивки подсчитала, что этот срок точно совпадает по времени с моими последними каникулами в Таиланде, которые я устроила себе сразу после майских праздников, решив, что боссы детективных агентств тоже должны отдыхать. А вот Сережа со мной не ездил. Он не любил жару вообще и тайскую влажную жару в частности. Видимо им он предпочитал зной пылких Настенькиных объятий. Что, собственно, и зафиксировано в ее медицинской карте. Как мне сообщили, отцом ребенка Настя записала Толкунова Сергея Тимофеевича.

Выкурив на балконе три сигареты подряд, я вернулась к Татьяне.

— Ну что, Вита, как будем действовать дальше? — Таня сидела в кресле расслабившись, полностью поверив в то, что с мои появлением в ее жизни кошмары вот-вот закончатся. И даже ее страх перед мужниным разоблачением куда-то испарился.

Я вдруг поймала себя на мысли о том, что эта светлокудрая и хрупкая женщина выглядит так, как будет выглядеть проклятая Настенька лет, примерно, через десять. Те же узкие плечи, тонкая девичья талия, узкие лодыжки, хрупкие запястья. Даже марлевая повязка на одном из них не портила светлый образ, а добавляла ему трогательности. Во мне опять вспыхнула ревность и злость.

— Вот что! Сидеть нам тут и ждать у моря погоды некогда. Сейчас же объяви своим домашним, а, главное, этому холую Гоше, что мы едем в салон красоты. Кардинально менять имидж!

— Ты… Вы… сейчас с кем разговаривали? — Татьяна даже поперхнулась джин-тоником.

Я почувствовала себя полной идиоткой. Но врожденное упрямство не позволяло извиняться сразу после того, как стала очевидной немотивированная грубость:

— Я… Я!!! — я театрально показала глазами на запертую дверь — Я устала слушать, что я гожусь тебе в мамки, что выгляжу старше тебя на десять лет, что меня даже не узнает (я зарыдала) любимая тётя Люба…

— Да от кого ты это могла услышать? — Качалова искренне недоумевала.

— Даже у стен есть уши! И мне не надо ждать неделю, чтобы понять, как тут ко мне относятся.

Я несла чушь и отчетливо это понимала, но объясняться времени не было.

— Итак, если ты мне подруга, то сейчас мы поедем в парикмахерскую, и я хочу выйти оттуда помолодевшей! Такой, как ты! Ну а ты, если не забыла наши школьные развлечения, — (в моих устах это звучало почти угрожающе: «наши школьные раз-з-з-звлечения») — тоже изменишь себя как-нибудь. Ну, скажем, выкрасишься в брюнетку!

— Мой Бог, но зачем?

Вот тут уж я почти совсем вышла из образа:

— Ты дура, что ли, Качалова? О чем мы с тобой говорили? — я закашлялась и вовремя спохватилась, — О смене имиджа, о том, что наш возраст требует перемен, что муж устал от однообразия, и ты боишься супружеских измен.

— Ч-ч-его я боюсь?

— Измен!

Я выразительно показала глазами на стены, потолок, запертую дверь, а потом, приблизив губы к уху Качаловой, зашептала: «Чем, по-твоему, можно объяснить наше дурацкое желание радикально изменить имидж?»

Качалова согласно закивала головой, потом хитро прищурилась и выдала тираду, которая заставила меня задуматься о не том, что у балконных дверей есть уши, а о сильно непростом характере Качаловой:

— Ты права, Викуся! Я немедленно еду в салон. Если судить по тебе и твоему Сереже (правда, я пока еще не до конца поняла, что у вас произошло), мы, женщины, должны постоянно меняться. А то глядишь, и мой Ромео заведет себе новую Джульетту. Моложе, стройнее, красивее… Вот на кого ты похожа? Тебе, как и мне, 33, а выглядишь ровесницей моей мамы! Но ты не расстраивайся. Мне тут и про себя такое мерещилось… Хоть в Кащенко записывайся. Поэтому я сейчас попрошу Нину, чтоб связалась с моим стилистом, и мы с тобой поедем на Тверскую. Жорж превратит тебя в принцессу, честное слово. Ну а из меня он сделает… Он сделает… Хотя, это в принципе, не важно. Поживем — увидим.