Тень ворона - [31]

Ночью мороз не ослаб, стало даже еще холоднее. Около берега, где росли камыши, пруд покрылся ледяной коркой, глубокие места еще оставались свободными ото льда, не заледенела и полоска текучей воды возле впадения мельничной протоки, и мальчишки, которые спозаранку отправились на пруд в надежде походить по льду, воротились разочарованными. Долбить мерзлую землю, чтобы выкопать могилу для отца Эйлиота, было еще не время, никто не рассчитывал, что помощник шерифа так скоро даст разрешение на похороны, но благодаря морозной погоде спешить с ними было незачем.

Весь Форгейт, казалось, затаил дыхание в напряженном ожидании. Разговоров хватало, но они велись вполголоса и только между проверенными друзьями, и в то же время в воздухе витала какая-то тайная, суеверная радость, словно благополучно пронесло нависшую над головами грозовую тучу. Те, кто не решались высказаться открыто, обменивались молчаливыми взглядами. Чувство облегчения овладело всеми, это было заметно с первого взгляда.

Но вместе с тем ощущался и страх. Кто-то же избавил Форгейт от свалившегося на него бедствия, и теперь каждый, кто в душе мечтал об этом, испытывал такое чувство, словно и на него легла часть вины. Все упорно молчали, делали вид, что ничего не видели, и гнали от себя прочь малейшую догадку, чтобы нечаянно не выдать своих подозрений перед властями, но наедине с собою каждый поневоле строил предположения, стараясь угадать, кто же это взял на себя роль всеобщего спасителя.

За привычными повседневными делами Кадфаэль думал о своем, мысли его неизбежно вращались вокруг смерти отца Эйлиота. Никто, конечно, не сообщит Алану про вспашку лежавшего под паром поля Эдвина, про обиду Элгара, про неосвященную могилу умершего сынишки Сентвина, да и про остальные обиды, из-за которых Эйлиот стал ненавистен всем в округе, однако в этом и не было необходимости. Уиллу Уордену они, должно быть, все уже известны, включая, наверное, и такие мелкие, о которых даже не докладывали аббату. Каждого из обиженных допросят о том, где он был в ночь перед рождеством, а Уилл уж сообразит, где получить подтверждение, что так оно и было. Ибо как бы ни сочувствовали жители Форгейта человеку, убившему Эйлиота, как бы дружно ни покрывали его, правду следовало выяснить, потому что, пока она не откроется, ни для кого не будет душевного покоя. Именно поэтому Кадфаэль, вопреки собственному чувству, желал найти разгадку. А еще из-за аббата. Ведь аббат Радульфус считает себя вдвойне виноватым: сперва в том, что дал пастве негодного пастыря, а затем в том, что не предотвратил его смерть и допустил, чтобы его забодал до смерти один из разъяренных овнов.

«Как это ни горько, — заключил свои размышления Кадфаэль, — правду ничем не заменишь».

Между тем, отвлекаясь иногда от своих мыслей на дела повседневные, Кадфаэль не раз порадовался тому, что Бенет успел вовремя, до того как ударили морозы, закончить зимнюю вскопку и так рьяно взялся за сорняки, что повыдергал их со всех грядок. Теперь земля могла спокойно почивать под слоем инея и чисто ухоженный травный сад мог мирно спать до весны, как наевшийся ежик, что свернулся под грудой сухой листвы и впал в спячку. Хороший работник этот Бенет! Веселый и необидчивый! С ним приятно быть вместе. Сейчас он немного приуныл из-за смерти человека, который привез его с собой и не причинил ему никакого зла, но врожденная жизнерадостность в конце концов возьмет в нем верх. От будущего монаха в нем, кажется, нет и следа. Не сказалась ли в этом случае единственная человеческая слабость отца Эйлиота? Иначе зачем ему было представлять этого юношу, который сопровождал его в качестве конюха, как человека, желающего стать монахом, но еще не совсем решившегося на этот шаг? Или он солгал, надеясь таким образом поскорее сбыть его с рук? Бенет решительно утверждал, что никогда не высказывал ничего подобного, а, по наблюдениям Кадфаэля, Бенет врать не умеет! Впрочем, если хорошенько подумать, то сейчас он никак не походил на деревенского увальня — простого, неграмотного паренька, каким он прикидывался, когда впервые появился в травном саду! Но в мгновение ока он вновь надевает эту личину, когда с ним разговаривает приор Роберт.

«Либо он считает меня слепым, — сказал себе Кадфаэль, — либо не желает передо мной притворяться. А я вполне уверен, что слепым он меня не считает».

Ну что же! Еще денек-другой, и вернется Хью. Как только его отпустит король, он, не задерживаясь, поедет домой. Залогом тому Элин и Жиль, оставшиеся в Шрусбери. Дай-то бог, чтобы он вернулся с благоприятным ответом!

Видимо, Хью и впрямь очень торопился вернуться к жене и сыну, ибо поздно вечером двадцать седьмого декабря он уже прибыл в Шрусбери, где Алан Хербард тотчас же сбросил с души бремя, доложив ему о требовавшем расследования и взбудоражившем всю округу происшествии — смерти священника, которую, вместо того чтобы оплакивать; восприняли как милость божью, но которая тем не менее требует к себе самого пристального внимания со стороны королевского шерифа. Наутро Хью явился к аббату сразу же после заутрени, зная, что здесь услышит самое точное изложение событий, после чего он хотел потолковать с аббатом о враждебных отношениях, которые сложились между священником и прихожанами. А кроме того, Хью и сам хотел поделиться с аббатом кое-чем весьма серьезным.